«Петрусь, спи. Перед дорогой непременно надо выспаться!»

Потом Петю обступают новые образы — мать, Коля и Дима. И странно, что они смотрят на него, разговаривают о нем и в то же время не замечают его.

«Нет, он уже не вернется, — качает головой Мария Федоровна. — Сердце мое чует… Представляется мне, что он где-то один, выбился из сил…»

«А может, еще придет…» — говорит Дима Русинов.

«Чего ж он так долго не приходит?.. Он же не так медленно ходит, как я?» — спрашивает Коля.

Петя отчетливо видит пухлощекое, круглое лицо своего опечаленного друга, видит, как медленно открываются и закрываются его «стосвечовые» глаза.

«Все вы какие-то чудные! Я вот высплюсь хорошенько — и завтра прямо к вам». И Петя стал стремительно проваливаться в теплую, приятную пустоту. Он уже не услышал слов подошедшего к нему Василия Александровича:

— Натрудился человек и спит себе на здоровье… Да, вот и о нем, о Пете, хочу спросить тебя, Иван Никитич… Поднялся он на высокую гору. Не заставишь его отсиживаться около матери.

— А зачем же заставлять отсиживаться? Зачем, если у него есть силы идти дальше? — сказал Иван Никитич.

— В этом возрасте у матери больше прав на него, чем у нас с тобой. Возьмите шефство над матерью и над сыном, пока мы не переселим их в город. А что касается святой мести фашистскому часовому за смерть Григория Степановича Сушкова, то с этим подождем…

Петю разбудил недовольный голос Василия Александровича:

— Ну, сколько можно настраивать?

— А он у меня настроен, — сдержанно ответил Ваня.

— Почему же не передают того, что мы ждем? До истечения «нашего» часа остается всего двенадцать минут… Полковника Зимина я хорошо знаю, он не станет задерживать сообщения, не станет играть на наших нервах.

— Василий Александрович, я не знаю, почему не передают. Приемник на пятнадцати с черточкой… На полволоска фашистская «перелетная птица». Вот хоть сами послушайте: «Цугфогель!.. Цугфогель!» Мы же с вами по словарю узнали, что «цугфогель» — перелетная птица.

— Словарь остался на базе, а я не особенно надеюсь на свою память.

Протерев глаза, Петя увидел Василия Александровича. Он стоял около его полынной постели и сердито через плечо смотрел на Ваню.

Ваня сидел около приемника. Из светлого окошка приемника и от керосиновой лампочки на него падал свет. Белобрысое лицо Вани раскраснелось, вспотело, точно слушать одним ухом наушник, а другим Василия Александровича стоило ему больших усилий.

— Я сейчас вот разбужу Петю. Он учил немецкий и, наверное, знает, что такое «цугфогель».

— А я уже давно проснулся, — легко поднявшись с постели, сказал Петя. — Вы про «цугфогель»?.. «Цуг» — это «перелет», «фогель» — птица… А приемника я не видел. Откуда он взялся?.. Это колхозный. Можно мне к нему? — И, посчитав молчание командира за разрешение, подошел к Ване и присел рядом.

— Петя, но мне припоминается другое слово — «гефлюгель», — услышал Петя командира, остановившегося за его спиной.

— «Гефлюгель» ни за что не сумеет перелететь через море. «Гефлюгель» — домашняя птица, — весело пояснил Петя.

— Верно, — улыбнулся Василий Александрович.

Понимая, что Ваня ничего серьезного не упустил в своей работе, Иван Никитич шутливо заметил:

— Взять любого из колхозных кочетов, что с птичницей Борисовной уехали в тыл. Резвости они были у нее непостижимой, а перелететь через море — куда им!..

Ваня дал Пете наушник. Приложив его к уху, Петя тут же сообщил:

— А и правда «перелетная птица». Скажет «цугфогель», помолчит — и опять — «цугфогель».

— Эту «птицу» я хорошо узнал, — стал объяснять Ваня. — Она, как самый нахальный перепел, хочет всех перекричать.

И в самом деле, как в разгулявшейся метели среди гудящих, воющих звуков всегда легко уловить едва внятный, тоненький, но никогда не обрывающийся жалобный писк, так и в хаосе музыки и разговорной разноголосицы Петя неизбежно улавливал: «Цугфогель!.. Цугфогель!.. Цугфогель!»

— Он кому-то сигналы дает… Как маяк на мели, — заметил Ваня.

— Черт с ним и с его сигналами! Нам нужны наши сигналы. Давайте для большего порядка помолчим, — сказал Василий Александрович, сурово вздохнул и приложил наушник к уху. Другой наушник был теперь у Вани.

Наступило молчание. Оно длилось, может, пять, может, шесть минут, — в общем, очень и очень долго.

И вдруг Василий Александрович и Ваня едва уловимо вздрогнули и погрозили друг другу. Потом они положили наушник на коврик, чтобы долгожданный веселый мотив могли слышать и Петя и Иван Никитич.