— С трудом, как могли, приготовились, — ответила она из той комнаты, где стояли диван и большой письменный стол с дорогими книгами и зелеными фикусами.

От Стрелки до городского рыбацкого кладбища, расположенного на крутом прибрежье моря, не очень далеко — семьсот — восемьсот метров, но похоронная процессия вот уже около часу тянется туда и никак не может дотянуться.

Наскоро обструганный длинный гроб вместе с крышкой прикручен телефонной проволокой к крохотной платформе, сбитой из досок, извлеченных из забора. Платформочка поставлена на четыре игрушечных роликовых колеса. В эту похоронную тележку впряжены Коля Букин и Дима Русинов. Лица у них измученные. Шапки они засунули за пояса.

Непосредственно за гробом идут Иван Никитич с болтающимися за его узкой спиной сапогами, врач Попова с маленьким букетом белых и голубоватых осенних цветов, а чуть позади шагает Петя со своей заплечной сумкой.

Петя хотел вместе с Колей и Димой везти гроб, но друзья не дали ему веревки. Если Коля и Дима в этот печально-хлопотливый день порой забывали о смерти Ивана Владимировича, о горестях и трудностях дня, то это было именно в те минуты, когда они смотрели на своего внезапно объявившегося друга.

Иногда Коля и Дима подзывали к себе Петю, чтобы хоть словом обмолвиться с ним о том, что нового они узнали, пока его не было здесь.

— Петька, а Зорик принес твою записку. Ты ж потом нам расскажешь про себя, — заметил Дима.

— Петя, Ивана Владимировича хоронят и вон те девочки. Вон они идут по тротуару. Они нарочно чуть приотстали, так доктор Попова посоветовала, — спешил рассказать Коля.

— Петро, а во Дворце пионеров теперь гестапо и полиция. Модели юннатов они повыбрасывали оттуда. На Фрунзенской на проводах повисла моя «Комета». На областных соревнованиях планеристов она заняла второе место… Жалко. Я бы давно ее снял, так около телеграфа всегда дежурят фашисты… — рассказывал Дима, то и дело подтягивая пересохшие губы.

Петя шел молча. Все, что он слышал и видел, сейчас связывалось в его душе в один тяжелый узел: и почти ползущий по земле гроб с телом Ивана Владимировича, и огорчения Димы, которого он никогда не видел таким печальным и злым, и сердечная озабоченность Коли. К этому душевному грузу Пети присоединялось и то, с чем сталкивалась похоронная процессия при всякой попытке перейти очередную улицу по пути к кладбищу.

На Урасовской полицай долго допытывался, почему гроб везут именно через Урасовскую. И так же долго и терпеливо Иван Никитич доказывал ему, что другой дороги на кладбище нет.

— В двух кварталах отсюда квартиры германского командования, а вы под самый нос к нему с покойником! — багровея, говорил полицай.

— Господин полицейский, а вы укажите, пожалуйста, другую дорогу на кладбище. Проведите нас, пожалуйста, по этой дороге, — говорил Иван Никитич.

— Тут еще надо подумать, кого вы хороните…

— Мертвого, господин полицейский.

— А какой он смертью помер? — допытывался полицай.

— Правильной, хорошей смертью, — точно ученик на уроке, отчитывался Иван Никитич.

— А кто ты такой, чтобы я тебе взял да поверил?

Не скрывая досады, старый плотник нравоучительно заметил:

— Господин полицейский, верь скорей и скорей пропускай, а то и нас задерживаешь и на себя беду накликаешь: сам же говорил, что германское командование где-то тут поблизости…

Полицай, озираясь, заругался:

— Возят тут разных покойников по кладбищам! Живо с ним убирайтесь подальше отсюда!

Петя слушал и смотрел, не отрывая глаз, на гипсовую скульптуру. Она возвышалась над затоптанным газоном, против парадного входа в детскую библиотеку имени В. И. Ленина. Давно знакомая Пете скульптура представляла собой двух пионеров, вылепленных из гипса и поставленных на гипсовые постаменты. Поднятыми руками пионеры как бы приветствовали тех, кто входил в библиотеку. И больно было видеть, что у гипсовой девочки были отбиты нога и нос, а мальчику с пионерским галстуком гитлеровцы на голову надели ржавый жестяной ушат.

Петя вдруг почувствовал такую физическую усталость, что готов был опуститься на ступени ближайшего дома и закрыть глаза.

Иван Никитич обратил внимание на разбитую походку Пети.

— Здорово ты приморился… Хоть бы до Комитетской не задержали нас, — с сожалением проговорил старый плотник.

На Комитетской похоронную процессию все же задержали. Из городского отдела здравоохранения вышел фашистский офицер в сопровождении двух местных врачей — их знала Попова. Они шли сзади как подчиненные и как подчиненные послушно выскочили наперед, когда фашистский офицер, обратив их внимание на гроб, сказал:

— Без немецкого документа ни одного покойника не хоронить.

Попова, подойдя к нему, объяснила, что она врач, что человек умер от прободения печени… Вот справка, и она протянула ее фашистскому офицеру.

— Мадам, я сам врач и знаю, что прободение печени могла сделать и пуля, и осколок мины… Национальное немецкое оружие может это сделать. У русских партизан, что защищали город, чаще всего такие прободения.

Этот с белизной на висках и с холодным взглядом немец, к удивлению Пети, говорил по-русски как русский, а не так, как говорили полковник Шмухер, солдат Зольдке и тот черненький обер-лейтенант, что сегодня утром кричал с курганчика своим подчиненным, чтобы забрали у русских все сладкое и вкусное.