Она вернулась к Пете и сказала ему, взглянув в сторону кухни:

— Мне его привели больного. Его надо было покормить, приютить… Я никуда за ним не ходила… Я им скажу, что женщина имеет право оказать помощь… Но ты хочешь делать не свое дело!

Пока Мария Федоровна выражала сыну накипевшие чувства, Петя все с большим удивлением присматривался к ней. А Мария Федоровна торопливо повторила:

— Я никуда за этим больным не ходила! Его привели.

— А я думал, что ты у меня лучше, — волнуясь, начал Петя. — Значит, если бы той ночью Матвея Федоровича Сорокина не привел к нам Иван Никитич, ты бы сама ему ни за что не помогла?

— Это почему же не помогла?! — возмущенно проговорила мать.

— Вот видишь, помогла бы? — светлея в лице, сказал сын. — Я было поверил твоим словам. Конечно, ты бы помогла ему… Матвея Федоровича надо было спрятать во что бы то ни стало… А вдруг они нашли бы его и начали мучить, допытываться… Они, знаешь, как умеют мучить наших?

Мария Федоровна молчала, теребя свой платок из тонкой парусины, тот самый платок, который она держала в кармане парусинового фартука, обшитого, как и платок, красными шелковыми нитками.

«Фартук и платок из парусины с красной оторочкой не напоминают ли тебе, Петька, о вкусно сваренных и поджаренных вещах, коими нелишне побаловаться потрудившемуся человеку? Оставим кисть и примемся за завтрак», — вспомнил Петя слова отца, которые тот повторял чуть ли не каждый день перед завтраком и обедом.

— Мама, если бы ты подогрела вчерашнюю пышку, я бы с удовольствием ее съел. Как знать, может, и Матвею Федоровичу хочется пышки. Ты ведь его не спрашивала?.. Зря.

Это была отцовская манера разговаривать с матерью — полушутливо, полусерьезно. Он тут же положил руку на плечо матери и добавил:

— Мы с тобой как-нибудь потом о многом поговорим откровенно.

В эту же секунду Петя почувствовал, что материнские маленькие руки обхватили его с несвойственной им силой.

— Я что-то придумаю, и мы с тобой доживем до тех пор, пока минует беда и вернется отец, — горячо шептала мать.

— Обязательно доживем! Обязательно вернется папа! — отвечал ей Петя, но думали они всяк по-своему.

Мария Федоровна искала возможности удержать сына дома, около себя, в безопасности и в то же время остаться матерью, которую Петя любил бы и уважал бы больше, чем кого-либо на свете.

А Петя, обнимая мать и чувствуя на своей шее ее тугие, изредка вздрагивающие руки, начинал с каждой минутой все яснее понимать, что мать может стать серьезной помехой в его новой жизни. Этой жизнью он хотел жить так же, как живут отец, Василий Александрович, Дрынкин, Валентин Руденький, радист Ваня, старый плотник Опенкин и как жил Иван Владимирович.

«Да, а с Иваном Никитичем, когда уходили с кладбища, я почти поссорился… Мне так хотелось бы сейчас с кем-нибудь поговорить по душам… С мамой об этом нельзя… — думал Петя. — А с кем же можно?»

Как только Мария Федоровна вышла из комнаты, Петя взял с этажерки ученическую тетрадь, карандаш, пододвинул к кровати отцовский стул с плоским сиденьем. Умостившись под одеялом, он развернул на стуле тетрадь и стал писать:

«Зина, почему нет тебя сейчас в этой комнате?.. Мне так хочется поговорить по душам. О многом надо рассказать тебе, но сначала я рассказал бы о Кате Евсиковой и о моей ссоре со старым плотником… Зовут плотника Иван Никитич Опенкин. Ну, да ничего, что тебя, Зина, нет здесь. Я буду разговаривать с тобой на бумаге. Мне очень легко представить тебя такой, какая ты есть. Буду писать и по лицу и по глазам угадывать, в чем ты со мной согласна, а в чем не согласна. А может случиться, что это письмо я передам в твои руки. Почитаешь…»

Высоко над крышей стегачевского флигеля с глухим подвыванием пролетели фашистские самолеты на восток, — может быть, на Ростов. С торопливой решимостью Петя вырвал из тетради исписанный лист, порвал его на мелкие кусочки и скомкал… На новом листе он сейчас же по памяти написал то же самое, но только без слов «Зина», «Катя Евсикова», «Иван Никитич Опенкин».

«Я все написанное понимаю, а другой ни за что не поймет… Это как раз очень хорошо», — подумал Петя.

Вошла Мария Федоровна. Пока она доставала из буфета тарелку с вареной картошкой, кислой капустой и белую пышку, Петя держал тетрадь и карандаш под подушкой, а на стуле у него лежала повесть Гоголя «Тарас Бульба». Он взял эту книгу не только для отвода глаз, но и потому, что она стала теперь лишним напоминанием о Мартыновке, о Дрынкине, о Зине: ведь именно эту повесть, по настоянию Виктора Гавриловича, Зина должна была читать мартыновским колхозникам.

— Петя, вижу, что ты понемногу начинаешь успокаиваться. Полежи еще, и тебе станет хорошо. Ты только слушайся мать, — проговорила Мария Федоровна и, выйдя в коридорчик, долго там звенела ведрами.

«Понесла поесть Матвею Федоровичу. Ведрами звенит нарочно, чтобы я не услышал, как она будет стучать, чтобы я не услышал, как Матвей Федорович откроет дверь», — подумал Петя и тотчас начал снова писать Зине.

Как можно короче Петя описал похороны Ивана Владимировича и гибель Кати Евсиковой на его могиле.