Впрочем, не все христиане считали империю сатанинским началом. Рим даже влек их {719} . Опять-таки мы видим, насколько некорректно стричь всех христиан под одну гребенку и полагать, что христианство всегда предполагало один и тот же образ действия. Скажем, Ориген усматривал в христианстве кульминацию классической культуры античности; подобно Ветхому Завету, греческая философия была выражением Логоса, Слова Божия. Pax Romana он называл явлением промыслительным: «Существование многочисленных царств, конечно, послужило бы препятствием в деле распространения учения Иисуса по лицу всей земли» {720} . Епископы средиземноморских городов снискали себе репутацию «друзей Божиих», ибо были сноровисты в государственных делах и принимали толковые решения {721} . Киприан, епископ Карфагенский (200–258 гг.), говорил, что председательствует в столь замечательном обществе, которое своим величием ничуть не уступает Риму {722} .

В 306 г. Валерий Аврелий Константин, отличившийся в войнах при Диоклетиане, сменил своего отца Констанция Хлора в качестве одного из двух правителей западных провинций. Желавший единоличной власти, он воевал со своим соимператором Максенцием. В ночь накануне их последней битвы у Мульвийского моста под Римом (312 г.) Константину было знамение пламенеющего креста в небе и надпись: «Сим победиши». Мечтатель и визионер, Константин также считал себя «другом Божиим» и впоследствии всегда приписывал свою победу этому дивному знамению. Не прошло и года, как он даровал христианам свободу вероисповедания.

В качестве наставника для своего сына Криспа Константин пригласил философа по имени Луций Цецелий Лактанций (ок. 260–325 гг.). Лактанция обратило в христианство мужество мучеников, погибших при Максимине Дазе. Государство он считал прирожденным агрессором и хищником. Римляне красиво говорят о добродетели и уважении к человеку, но ведут себя иначе. Цель любой политической власти, включая Рим, всегда состояла в том, чтобы «расширять границы, жестоко отнятые у других, увеличивать силу государства, умножать доходы, а достичь этого можно лишь путем разбоя, жестокости и грабежа» {723} . «Справедливой войны» не существует, ибо отнимать у людей жизнь нельзя {724} . Лактанций заключил: если римляне действительно хотят быть добродетельными, они должны «вернуть чужое имущество» и отказаться от богатства и власти {725} . Быть может, Иисус так бы и поступил. Однако в христианском Риме этого ждать не приходилось.

В 323 г. Константин победил Лициния, властителя восточных провинций, и единолично воцарился в Римской империи. Однако его амбиции этим не ограничивались. Он желал повелевать, как некогда Кир, всем цивилизованным миром от Средиземноморья до Иранского нагорья {726} . В качестве первого шага он перенес столицу из Рима в Византий на берегах пролива Босфор, где сходятся Европа и Азия, и назвал этот город Константинополем. Здесь его приветствовал Евсевий (ок. 264–340 гг.), епископ Кесарийский:

Пропасть отделяет эти слова от обличений Иисуса в адрес мирских властей, но в античности риторика царства сливалась с богословской риторикой {728} . Евсевий считал монархию, единовластие, естественным следствием монотеизма {729} . Есть один Бог, одна империя и один император {730} . Своими военными победами Константин установил Царство Иисуса, которое скоро распространится на весь мир. Евсевий отлично понимал иранские амбиции Константина и доказывал, что императору подобает властвовать не только над римскими, но и над персидскими христианами {731} . Создавая и формулируя имперское христианство, воцерковляя римский разбой (латроциниум) – «жестокость и грабеж», Евсевий исказил первоначальную весть Иисуса.

Обращение Константина само по себе было переворотом. Христианство еще не стало официальной религией Римской империи, но уже обрело легальный статус. Отныне Церковь могла владеть собственностью, строить базилики и храмы, вносить вклад в общественную жизнь. Однако те христиане, которые с воодушевлением приняли имперское покровительство, упустили из виду, что концы с концами не сходятся. Иисус заповедовал делиться последним – а христианский император жил в неописуемой роскоши. В Царстве Божьем богачи и бедняки должны сидеть за одним столом – а Константин жил на совершенно особом положении. Стало быть, связывая себя с угнетательским аппаратом аграрного государства, христианство компрометировало свою весть.

Евсевий полагал, что завоевания Константина – кульминация священной истории {732} . Великую власть Иисуса {733} христианский император сделал политической реальностью. Евсевий закрыл глаза на то, что достигнуто это было с помощью римских легионов, в которых Иисус усматривал действие демонического начала. Тесный союз Церкви и империи, который начал складываться с 312 г., означал, что война неизбежно обрела сакральный характер (пусть даже в Византии никогда не называли ее «священной») {734} . Ни Иисус, ни первые христиане не додумались бы до такого парадокса, как «христианский император».

И вновь мы видим: традиция, которая противостояла государственной агрессии, не сохранила эту мощную этику, связав себя в итоге с владычеством аристократов. Христианская империя не могла не запятнать себя грабежом и насилием, которые, согласно Лактанцию, типичны для любого империализма. Как и в имперском зороастризме Дария, эсхатологическую мечту спроецировали на далеко не идеальную политическую систему. У Евсевия получалось, что Царство, которое Христос должен установить при своем втором пришествии, по сути уже установлено Константином! Евсевий учил византийских христиан, что христианские идеалы преобразят безжалостный милитаризм и системное насилие Римской империи. Однако Константин был солдатом и в своей новой вере толком не разбирался. Поэтому скорее уж христианство должно было обратиться к имперскому насилию.