В такой агрессивной форме мученики выступали уже не столь невинными жертвами имперского насилия: пусть и символически, но они сами нападали на врагов веры. Подобно религиозным экстремистам наших дней, они не могли стерпеть утрату церковной власти и престижа и ощущали эту потерю тем более остро, что не изгладилась еще память о днях, когда христиане были презренным меньшинством {787} . Верующие провоцировали мученичество, сокрушая образы языческих богов, мешая языческим обрядам и разрушая храмы, а также громко восхваляя хулителей «тирании» Юлиана. Когда Юлиана убили в ходе военной экспедиции против Персии и императором стал Иовиан, это показалось избавлением свыше. Однако правление Юлиана, столь жестоко поколебавшее новообретенное христианами ощущение безопасности и силы, усугубило религиозные противоречия, и как минимум среди низших классов разгорелась враждебность между христианами и язычниками. Христианским девизом стало: «Больше никогда!» И в последующие годы возобновились атаки на язычество {788} . Государственные репрессии оставляют тяжелые травмы, которые часто делают религиозные традиции радикальнее и могут превратить изначально миролюбивую концепцию в знамя насилия.

Однако христианских и языческих аристократов все еще объединяла культура, которая во многом смягчала агрессию высших слоев общества. Во всей империи молодые аристократы и таланты более скромного происхождения получали «воспитание» (пайд'eйя), система которого восходила к древности {789} . Это была интеллектуально продуманная, но не сугубо академическая программа – по сути, инициация, которая формировала поведение и взгляды элиты. В какие бы места империи ни попадали люди с таким воспитанием, всюду они обнаруживали представителей своего круга. Пайдейя была важным противовесом насилию позднеримского общества, где рабов то и дело забивали до смерти, бичевание низших по статусу людей считалось в порядке вещей, а чиновников могли публично побить за недоимки. Образованный римлянин был неизменно учтив и хорошо владел собой: гнев, брань и агрессивные жесты считались неподобающими. Поведение должно быть благожелательным и сдержанным, спокойным и солидным.

Благодаря пайдейе старая религия оставалась важной частью позднеримской культуры, и ее этос повлиял на церковную жизнь: пройдя крещальную купель, юноши в целом сохраняли эти взгляды, а некоторые даже считали пайдейю обязательным приготовлением к христианству {790} . Каппадокийский епископ Григорий Назианзин (329–390 гг.) говорил общине: «Через слово я обуздываю порывы гнева» {791} . Его друзья – Василий Кесарийский (ок. 330–379 гг.) и Григорий Нисский (331–395 гг.), младший брат Василия, крестились лишь после завершения этой традиционной подготовки {792} . Сдержанность пайдейи повлияла даже на учение о Троице, которое эти три мужа, часто называемые каппадокийскими отцами, разработали под конец арианского кризиса. Их настораживали подобные диспуты: уж слишком воинственны были обе стороны, и слишком убеждены в своей способности знать непостижимое. Каппадокийцы практиковали тихую молитву, введенную Евагрием Понтийским (отчасти с тем, чтобы избавить ум от гнева и косности). Они понимали, что о Боге невозможно говорить так, как мы говорим о повседневных вещах. И само учение о Троице, как они его объясняли, показывало христианам: реальность, которую мы называем Богом, неизреченна и непостижима. И все же каппадокийцы призывали размышлять о Троице: это размышление помогало верующим вырабатывать в себе самообуздание в противовес агрессивной и воинственной нетерпимости.

Никейский символ веры озадачивал многих христиан. Если Бог един, как Иисус может быть Богом? Не означает ли это двоебожия? И что думать о Святом Духе, роль которого в символе Афанасия обозначена столь бегло? В Новом Завете это иудейское понятие подразумевало человеческое восприятие силы и присутствия Божия, а не божественную реальность как таковую. Учение о Троице стало попыткой выразить иудейскую концепцию в категориях эллинистической мысли. Согласно каппадокийцам, в Боге одна сущность (усия), но три ипостаси: Отец (источник бытия), Логос (в человеке Иисусе) и Дух (с которым мы соприкасаемся в самих себе). Каждое из лиц (на латыни – «персона», «маска») Троицы – лишь частичный отблеск божественной усии, непостижимой человеческому уму. Каппадокийцы учили медитировать о Троице: это напоминало, что божественное невозможно свести к догматической формуле. Погружаясь в созерцание, верующие постигали внутритроичный кеносис: Отец непрестанно умаляет себя, предавая все Логосу. После того как Слово изречено, Отец уже не имеет «Я», но пребывает вовеки молчащим и непознаваемым. Да и Логос не имеет отдельного «Я»: он есть лишь «Ты» Отца. А Дух Святой – это «Мы» Отца и Сына {793} . Учение о Троице отражало такие ценности пайдейи, как сдержанность, уважительность и готовность к самоотдаче, которые образованные епископы противопоставляли новой христианской воинственности. А другие епископы, увы, были слишком склонны к ней.

Константин дал епископам возможность использовать имперскую власть, и подчас христиане (особенно незнатного рода) боролись за епископство так же активно, как сейчас политики борются за места в парламенте {794} . Случались и перевороты: скажем, храм могли захватить ночью и на время незаконного рукоположения забаррикадировать двери {795} . Историк Палладий сетовал: «Епископы нашего времени, епископы лишь по виду, глиняный род, устремились к богатству, должностям и почестям» {796} . Таких людей называли «епископами-тиранами». В Древней Греции словом «тиран» обозначали человека, который силой незаконно захватывал власть, а в позднеримской империи оно означало злоупотребление властью, жестокость и необузданный гнев {797} . Когда Афанасий стал епископом, враги часто называли его тираном: мол, не столько ревнует о вере, сколько удовлетворяет личные амбиции. И уж сущим тираном он показал себя, приговаривая ариан к тюрьмам, бичеваниям и пыткам, к тому же при нем состояли военные и государственные чиновники {798} . Да, насадить в Церкви имперские порядки легче, чем в империи – христианские…

В конце IV в. беспорядки в городах стали обычным явлением. Варварские племена то и дело тревожили границы, в селах процветал разбой, и в города стекались беженцы {799} . Перенаселение, болезни, безработица и повышенные налоги создавали напряжение, которое часто приводило к насилию. А поскольку армия требовалась для защиты границ, у наместников не было возможности жестко подавить мятежи, и ответственность за контроль над толпой они возлагали на епископов {800} . Патриарх Антиохийский писал своему коллеге: «Такие епископы, как ты, обязаны пресекать и обуздывать всякие нерегулируемые движения толпы» {801} . Епископы Сирии часто использовали местных монахов в качестве организаторов бесплатных столовых, носильщиков, санитаров и могильщиков. Этих монахов любил народ, особенно городская беднота, которой нравилось, как монахи обличают богачей. Теперь монахи стали успокаивать беспорядки и по ходу дела обретали боевые навыки.

В отличие от египетских монахов, сирийские монахи не слишком старались обуздать гневливость. Их называли «пасущимися»: они не имели жилищ, а вольно бродили по горам, питаясь растениями {802} . Одним из самых известных «пасущихся» был Александр Константинопольский, покинувший регулярную монашескую общину, ибо не одобрял владение собственностью. Ему были близки постюлианские настроения («больше никогда!»), и после семи лет одинокого пребывания в пустыне он для начала спалил большой храм в языческом селе. По отношению к символам старой религии, которые оставались угрозой безопасности Церкви, Александр придерживался максимально жесткой линии. Однако мученического венца не стяжал: толпе, которая явилась его убить, он проповедовал столь красноречиво, что она моментально обратилась в христианство. Он основал орден акимитов («свободных от забот»): в отличие от Антония, эти монахи не зарабатывали себе на жизнь и не занимались производительным трудом, а жили на подаяние. И гнев отнюдь не обуздывали {803} . В 380-е гг. 400 акимитов сформировали молитвенный отряд и начали двадцатилетнее шествие вдоль персидской границы, круглосуточно воспевая хвалы в соответствии с Павловой заповедью «непрестанно молиться» {804} . Несчастные жители селений по обе стороны границы были затюканы кровожадными обличениями идолопоклонства и изнемогали от настырных требований милостыни (ведь и сами-то еле могли прокормиться). Приходя в очередной город, акимиты садились на площади и собирали вокруг себя толпу бедноты, которая стекалась послушать суровое осуждение богачей.

Однако те, кому монахи не досаждали, проникались уважением к столь бескомпромиссной проповеди христианских ценностей. Яростная нетерпимость Александра к язычеству доказывала его безусловную убежденность: христианство – единственная истинная религия. После Юлиана Отступника христиане все чаще изображали себя в виде гонимого сообщества. Они собирались у гробниц местных мучеников, жадно впитывали сказания об их страданиях и благочестиво хранили память об ужасах Юлиановой поры, не давая стихнуть скорби и обиде. Учтивая терпимость образованных епископов многим была чужда {805} . Языческие святилища, уцелевшие со времен краткого возрождения древней веры, воспринимались как постоянная угроза. Императоры же подливали масла в огонь: пользуясь популярностью монахов, они натравливали их на последние оплоты язычества. Они насаждали Pax Christiana так же жестко, как некогда Pax Romana.