Похоже, что Константин осознавал двусмысленность своего положения: неслучайно он ведь откладывал крещение до смертного одра {735} . В последний год жизни он планировал поход против Персии, но заболел. И тогда, пишет Евсевий, Константин «подумал, что пора уже очиститься ему от прежних прегрешений, ибо веровал, что все, в чем он согрешил, как смертный, будет снято с души его силой мистических молитв и спасительным словом крещения» {736} . Император сказал епископам: «Подчиню себя правилам жизни, сообразным с волей Божьей» {737} , то есть признал, что в предыдущие 25 лет не имел такой возможности.

Император обнаружил эти противоречия еще до своего прибытия на восток, когда разбирался с христианской ересью в Северной Африке {738} . Константин считал себя вправе вмешиваться в эти дела, ибо, как он сам однажды сказал: «Меня можно назвать поставленным от Бога епископом дел внешних» {739} . Ересь была не только догматическим, но и политическим вопросом. Ведь в Риме религия и власть тесно переплетались, а значит, отсутствие консенсуса в Церкви угрожало Pax Romana. В государственных вопросах ни один римский император не позволил бы подданным делать что вздумается. А когда Константин стал единоличным правителем западных провинций, его взялись донимать просьбами донатистские сепаратисты, и он забеспокоился, что такие споры и настроения «возбудят высшее божество не только против человечества», но и против него самого, а ведь ему «вверено управление всеми делами земными» {740} . Многие североафриканские христиане не признали Цецилиана, нового епископа Карфагенского, и организовали собственную церковь, где епископствовал Донат {741} . Поскольку указы Цецилиана признавались законными всеми другими африканскими церквями, донатисты разрушали церковное согласие, и Константин счел за лучшее вмешаться.

Император есть император. Первым его побуждением было покончить с диссидентством военными методами. Однако Константин велел лишь конфисковать собственность донатистов {742} . К несчастью, когда императорский отряд вошел в донатистскую базилику, чтобы выполнить указ, безоружная конгрегация оказала сопротивление, повлекшее за собой расправу. После данного инцидента донатисты стали громко сетовать, что христианский император гонит собратьев по вере и что, несмотря на обращение Константина, ничего не изменилось с дней Диоклетиана {743} . В итоге Константин отозвал эдикт, оставил донатистов в покое, а ортодоксальным епископам посоветовал «подставить другую щеку» {744} . Между тем у него возникло неприятное ощущение, что донатистам все сошло с рук. И с тех пор он и его преемники будут остерегаться богословских и церковных дискурсов, угрожающих Pax Christiana. Ведь они считали, что от Pax Christiana зависит теперь благополучие империи {745} .

Константин боялся пережимать с христианством на западе, где христиан было мало, но на востоке он вел себя энергичнее {746} . Правда, вопрос о том, чтобы сделать христианство официальной религией, пока не стоял, и язычники все еще оставались на государственных должностях. Однако Константин закрыл некоторые языческие храмы и выразил неудовольствие принесением жертв {747} . Казалось, что христианский универсализм идеально подходит для мечты Константина о всемирном владычестве, и Константин полагал, что такой этос мира и примирения отлично согласуется с Pax Romana. Однако, к ужасу императора, восточные церкви не только не объединились в братской любви, но и ожесточенно враждовали из-за очень запутанного – для Константина непостижимого – богословского вопроса.

В 318 г. александрийский пресвитер Арий выдвинул идею, что Иисус, Слово Божье, не был божественным по своей природе. Ссылаясь на многочисленные библейские тексты, он доказывал, что Бог лишь наделил божественностью человека Иисуса в награду за совершенное послушание и смирение. В ту пору ортодоксальная позиция по вопросу о природе Христа еще не была разработана, и многие епископы соглашались с Арием. Подобно своим языческим соседям, они не воспринимали божественное как трансцендентную реальность; в греко-римском мире считалось очевидным, что люди могут становиться богами {748} . Евсевий, ведущий христианский интеллектуал своей эпохи, учил, что Бог и раньше открывал себя в образе человека: сначала Аврааму, который привечал трех странников в Мамре и обнаружил, что в разговоре участвует Яхве; впоследствии Моисей и Иисус Навин пережили сходные теофании {749} . С точки зрения Евсевия, слово Божье – божественный элемент в человеке {750} – просто снова вернулось на землю, на сей раз в личности Иисуса из Назарета {751} .

Однако Арий встретил ожесточенное сопротивление со стороны Афанасия, молодого и решительного помощника епископа. Афанасий доказывал, что явление Христа было не повторением прежних богоявлений, а уникальным и беспрецедентным актом любви. Это учение нашло резонанс в кругах, где происходил сдвиг в восприятии божественного: многие христиане уже не ощущали, что способны взойти к Богу своими собственными усилиями (как, по мысли Ария, сделал Иисус). Им казалось, что неодолимая пропасть пролегает между Богом, который есть сама жизнь, и материальным миром, бренным и смертным. Каждым дыханием своим человек обязан Богу и спасти себя не может. Однако парадоксальным образом христиане, обращаясь к Иисусу, все еще видели новый божественный потенциал в человечестве. И это позволило им иначе взглянуть на себя и своих ближних. Иначе стали смотреть и на человеческое тело. Ранее на христианскую духовность сильно влиял платонизм, стремившийся освободить душу от тела, однако в некоторых кругах начала IV в. стали надеяться, что их тела, доселе презираемые, способны привести к божественному (или как минимум что духовная и физическая сфера не полностью разделены, вопреки мнению платоников) {752} .

Учение Афанасия о боговоплощении непосредственно проистекало из этих новых настроений. Афанасий полагал, что в Иисусе Бог преодолел пропасть между Богом и человеком, чудесным актом кеносиса (опустошения) воспринял смертную плоть, разделил с нами нашу немощь – и полностью преобразил бренную человеческую природу. По словам Афанасия, Слово «вочеловечилось, чтобы мы обожились; Оно явило Себя телесно, чтобы мы приобрели себе понятие о невидимом Отце» {753} . Это было явление новой жизни, человеческая природа во всей полноте раскрылась именно благодаря «обожению» {754} . Никого не заставляли «верить» этому учению: люди принимали его, поскольку оно отражало их личный опыт. Учение Афанасия об «обожении» (теозисе) было очень близко тем христианам, которые полагали, что таинственным образом уже преображены и стали в своей человеческой природе сопричастны божественному. Людям же, у которых такого опыта не было, само понятие теозиса казалось чепухой.

Таким образом, в ответ на перемены в интеллектуальной среде в христианстве возникли два течения. Оба апеллировали к Писанию и Преданию. В спокойной обстановке полемику легко можно было бы урегулировать мирным путем, однако вмешалась имперская политика. Константин ничего не смыслил в теологии, но церковное разномыслие ему не нравилось. В мае 325 г. он созвал епископов на собор в Никее, чтобы раз и навсегда решить вопрос. На соборе Афанасию удалось убедить императора и протолкнуть свою позицию. Большинство епископов, боясь монаршего гнева, подписали акты собора, но многие затем продолжили учить в прежнем духе. Никейский собор ничего не решил, и арианский спор длился еще лет шестьдесят. Константин, не способный разбираться в богословских тонкостях, тоже склонился к иной позиции и принял точку зрения Ария, которую отстаивали более образованные и аристократические епископы {755} . Афанасия, отнюдь не аристократа, враги клеймили как выскочку из низов, который разбирается в теологии не лучше ремесленника. Однако, проповедуя кенозис и смирение, Афанасий никогда не терял ни воли, ни убежденности, отчасти вдохновляемой новым монашеским движением, которое возникло в пустыне неподалеку от Александрии.