Во время персидских войн монах, известный нам как Максим Исповедник (580–662 гг.), положил конец христологическим диспутам. Он был убежден, что такие вопросы не решаются богословскими формулировками: «обожение» невозможно без опыта евхаристии, созерцания и деятельного милосердия. Эти общинные обряды и обычаи учили христиан, что, думая о «Боге», мы думаем и о «человеке». Если люди будут избавлять сознание от зависти и враждебности, отравляющих их отношения друг с другом, они еще в земной жизни достигнут обожения:

А значит, каждый человек имеет сакральную ценность. И любовь к Богу неотделима от любви к ближнему {838} . Более того, Иисус учил, что степень нашей любви к Богу поверяется нашей способностью любить врагов:

В отличие от «епископов-тиранов», соперничавших за поддержку императора, Максим Исповедник стал жертвой, а не творцом имперского насилия. Во время персидских войн он бежал в Северную Африку. Потом его арестовали, насильно привезли в Константинополь, осудили как еретика, изувечили и отправили в изгнание, где он вскоре и умер. Однако он был оправдан на Третьем Константинопольском соборе (680 г.), а впоследствии стал считаться отцом византийского богословия.

Концепция обожения возвещает преображение всего человека не только в далеком будущем, но и здесь и теперь. И многие христиане пережили такой личный опыт. Однако эта духовная победа не имеет ничего общего с «осуществленной эсхатологией» императоров и «епископов-тиранов». После обращения Константина они убедили себя, что империя и есть Царство Божие, где являет себя Христос. Ни «разбойничий» Эфесский собор, ни нападения врагов на империю не колебали их веры в то, что Риму дано стать христианским и завоевать весь мир для Христа. В других традициях люди пытались создать живую альтернативу системному насилию государства, но вплоть до взятия Константинополя турками (1453 г.) византийцы верили, что Pax Romana и Pax Christiana совместимы. Они восторженно приветствовали покровительство императора и никогда толком не критиковали ни роль и природу государства, ни его постоянное насилие и угнетение {840} .

К началу VII в. Персия и Византия были разрушены войнами за имперское владычество. Сирия, уже ослабленная губительными эпидемиями, обеднела, а в Персии началась анархия, и границы ее находились под угрозой. Но пока персы и византийцы с тревогой наблюдали друг за другом, опасность пришла откуда не ждали. Обе державы начисто забыли про арабов и не заметили, что на Аравийском полуострове произошла торговая революция. Арабы внимательно наблюдали за военным противостоянием двух держав и видели, что обе катастрофически ослаблены. А у арабов тем временем началось удивительное духовное и политическое пробуждение.

В 610 г., когда вспыхнула ирано-византийская война, один купец из Мекки в арабском Хиджазе пережил удивительное откровение во время священного месяца Рамадан. Уже несколько лет Мухаммад ибн Абдулла совершал ежегодные ритриты на горе Хира неподалеку от города {841} . Там он постился, молился, раздавал милостыню и размышлял о проблемах своего народа, племени курайшитов. Всего несколькими поколениями ранее их предки влачили жалкую жизнь в пустынях северной Аравии. Потом разбогатели, как и мечтать не могли, а поскольку в тех засушливых местах возделывать почву практически невозможно, богатством своим были обязаны торговле. Столетиями номады (бадави) кое-как кормились, пася овец и разводя лошадей и верблюдов. Однако в VI в. изобрели седло, которое позволило перевозить на верблюдах значительно более тяжелые грузы. В результате через аравийские степи в Византию и Сирию потянулись караваны из Индии и Восточной Африки, Йемена и Бахрейна, а бедуины помогали находить путь от оазиса к оазису. Мекка возникла как караванная станция, и курайшиты стали посылать собственные торговые экспедиции в Сирию и Йемен. Товары же обменивались на ежегодном цикле базаров (суков) по всей Аравии {842} .

Процветание Мекки строилось и на том, что она была паломническим центром. Под конец сезона базаров арабы стекались отовсюду для совершения древних обрядов вокруг Каабы – древнего святилища кубической формы, расположенного в центре города. Культ и торговля были нераздельны: кульминацией хаджа (паломничества) служил семикратный обход Каабы (таваф), как бы воспроизводивший цикл базаров. Это придавало коммерческой деятельности арабов духовное измерение. Тем не менее успех успехом, а Мекка претерпевала социальный и моральный кризис. Старый племенной дух уступил этосу зарождающейся рыночной экономики, и семьи соперничали друг с другом за богатство и престиж. Вместо того чтобы делиться товарами (раньше в пустыне иначе было не выжить), семьи сколачивали личные состояния, и новая коммерческая аристократия пренебрегала тяготами бедных курайшитов, даже захватывала наследства сирот и вдов. Богачам нравилась только что обретенная безопасность, но жертвы ощущали себя потерянными и дезориентированными.

Поэты славили бедуинскую жизнь, но она была тяжелой и неустанной борьбой множества людей за малое количество ресурсов. Вечно находясь на грани голода, племена вели нескончаемые битвы за пастбища и воду. Набеги (газу) были очень важны для бедуинской экономики. Во времена скудости бедуины вторгались на территорию соседей и уводили верблюдов и скот, пищу и рабов, однако старались никого не убивать, чтобы избежать вендетты. Подобно большинству скотоводов, они не видели ничего плохого в набегах. Газу были своего рода национальным спортом. Их осуществляли со сноровкой и даже рисовкой по определенным правилам, в которых бедуины находили немалый смак. Это был жестокий, но простой способ перераспределения богатств в регионе, где ресурсов на всех не хватало.