Как они толпились, и всё из-за одной брошенной крошки. Шёл дальше, видел, как мимо меня пролетело ещё два стервятника. То есть, голубя. Перемахнули живую изгородь и на полном ходу спикировали в царящий за ней хаос перьев и клювов, который возник из-за одной оброненной крошки раздора.

А вот люди — они такие же. Получают сигнал о делёжке — и готовы толпиться, теряя облик, теряя личность, лишь бы поддаться иллюзии — отломят кусочек, и мне-то, мне-то точно достанется. Пусть мало. Пусть невкусно. Пусть не совсем то, что обещают, и даже не то, что может в принципе понадобиться. Зато мне.

И прыгают друг другу на головы. Прыгают. Черепа весело хрустят.

Вот так оно всегда и происходит. Не подозреваешь ничего, не подозреваешь, а потом — раз-два! — и на скамейке запасных.

Смотришь, такой, на поле, а там все потные, злые, запаренные, очень-очень уставшие; зато нужные, а ты...

Смотришь, такой, на поле, а там большие дела творятся, туда приковано всё внимание, и там все такие значимые, а ты — такой ничтожный.

Смотришь, такой, на поле, а там — столько страстей, столько смысла, столько напряжённости и надежды, а у тебя — только отсиженная жопа.

Смотришь, такой, на поле, а сверху пролетает дракон. Не туда ты смотришь, дурачина.

Голый человек склонился над печкой, силясь услышать, откуда исходит капающий звук.

Он глядит то на стену, то на холодильник около печки, и никак не может понять — откуда, откуда исходит чёртов звук, надоевший, сводящий с ума, бесконечный звук капающей жидкости.

По всему выходит, что капает где-то за стеной, или даже — в стене.

Человек напрягает слух, надеясь, что капает всё-таки за холодильником — но увы, надейся, не надейся — не за холодильником, нет. Холодильник ни при чём, при чём — стена.

Человек унывает. А капанье внезапно усиливается, сливается в шум, и вот уже поток вонючей коричневой жижи ломает стену, разбрасывая по кухне плитку и отодвигая напором в сторону плиту, отбрасывая человека к стене. Что за дерьмо, — кричит человек, нет, не кричит, рот забит жижей, но он кричал бы, и был бы прав: это действительно дерьмо. Дерьмо сломало стену, дерьмо долго к этому стремилось. Дерьмо растекается по квартире, уровень дерьма растёт и растёт.

Тут, значит, морок спадает и возвращается капанье. Голый человек стоит, наклонившись над плитой, и пытается понять, откуда исходит капающий звук. От окна к нему тянется какая-то бесформенная, но явно голодная тварь.

Меня всегда угнетает, как в историях про супер-героев в этих самых супер-героях «разочаровываются».

Скажем, есть некий тип, который фанатеет по супер-герою. Ищет о нём информацию, рассказывает всем, «собирает» подвиги — буквально сотни подвигов может рассказать, даже если разбудить его среди ночи и стребовать: «Рассказывай!». Повторюсь: он знает об огромной массе геройств своего героя, а многие из них даже видел своими глазами.

И этот тип, увидев, как его абсолютный кумир под воздействием «злых чар» совершает один проступок, сразу полностью теряет в него веру и говорит что-то типа: «Мне все говорили, что от тебя будут одни неприятности. А я не верил — и зря». Он это говорит после того, как увидел один просчёт после сотни подвигов. Один просчёт после сотни подвигов, тысячи спасённых жизней. Причём этот тип часто ещё и в курсе, что герой был под «чарами». И всё равно говорит идиотскую фразу про своё разочарование.

Как меня раздражает отвратительное воображение сценаристов, порождающее такие убогие, нелепые, тошнотворные «повороты сюжета».

Все те места, в которые я вываливаю свои мысли, в последнее время похожи на собрание эпитафий. Сборник удавшихся и не очень жизней, или вроде того.

Всё изменилось, и, по идее, не должно бы меня это колыхать, а вот — ничего не могу поделать, колышет и всё. Тут одно из двух: либо я — совершенно лицемерный тип, либо я во всём подряд ошибаюсь; хотелось бы верить, что не первое, и я ощущаю, что не первое, но если второе, то, вполне вероятно, мои чувства — лживы, и, вероятно, я самый настоящий лицемер, да вот и вы скажете — лицемер ты, Саша.

Ночью умер Алексей Костюшкин, и я, прочитав вот сейчас об этом, вдруг почувствовал странное ощущение где-то внутри. Как охренительно было орать его песенки около ТЦ, там. Или в коридорах «Пятёрки». В коридорах, точно. Суть не в том, что сами по себе песенки куда-то пропадают; куда они денутся? Просто сейчас, узнав о его смерти, я вдруг со страшной силой, с беспощадностью приклада «калаша» осознал, что эпоха крутого рока в моей жизни прошла, и, по ходу, уже лет 12 назад. И если я это ощущаю сейчас, получив известие о смерти человека, который, как символ, присутствовал всю мою юность, — не значит ли это, что этот самый человек был чем-то вроде безусловного атланта, удерживающего миф о моём рок-н-ролле?