При жизни почему-то это было не так важно; а стоило умереть — сразу так нужен стал, чёрт побери, «как я раньше до этого не додумался». По-моему, это показывает, насколько живой человек — пыль, и насколько пыль (прах из крематория) — реально наконец-то человек.

Главное, что перед смертью ты ничего не чувствуешь и не ожидаешь. Она обязательно приходит внезапно. Ты даже можешь ощущать инерцию — как будто ты уже не управляешь собой; ты не понимаешь, зачем ты сейчас открыл холодильник, ты не помнишь, когда налил этот кофе, не очень чувствуешь, что работаешь и зарабатываешь. Твоя жизнь переходит в состояние абстракции, в состояние юридического знания об отношениях между объектами, знания без оценки и собственного отношения. Даже такому отрешённому рассудку невдомёк, когда произойдёт смерть — хотя, вероятно, такой рассудок вполне может прийти и к суициду; но и суицид оставляет выбор; и суицид не точен, не научен, и он не даёт гарантий, он — как некая издёвка, снежок, прилетающий в открытые глаза.

Что они говорят? Они говорят, говорят — и это важнее всего; а потом тоже будут говорить, случись чего — и эти слова будут отличаться не так уж сильно. По крайней мере, по степени насыщенности и осмысленности. Слова, слова, слова.

Выживание — удобное обоснование любой подлости общенационального или даже мирового масштаба. Скажи «выживание» — и можешь убить всех.

Ну, то есть, ты, конечно, не можешь; если быть точнее — кто-то скажет «выживание» — и может убить тебя. Или посадить в шахту. Или запытать в подвале.

Попался!

Раз, два, три, четыре, пять.

Начинаем выживать.

У метро ходил огромный жёлтый кот с надписью на спине «квик мани». У него болтался живот и морда висела, выражая совершенно марсианское уныние.

Когда он подошёл ко мне и сказал «мяу» грубым басом, я… даже не знаю, как описать мои чувства.

На мгновение мне показалось, что вижу его только я. Но потом я заметил девочку, фотографировавшую его на мобилу. У девочки были прозрачные крылья, хвост и перепонки между пальцами; фотая, она прикусила кончик раздвоенного языка в полном сосредоточении.

От сердца отлегло — кота видел не только я. А успел уже испугаться, что свихнулся, такой нелепый кот.

— Сколько там времени?

— Чуть позже семи… сейчас… 19:84.

— Подловил!

Жизнь идёт своим чередом, и в ней становится всё больше мёртвых людей. Ты однажды можешь замолчать, перестать говорить — всё равно почти всё, что ты говоришь — чушь, — и услышишь, что с тобой никто уже не разговаривает, одни мертвецы откуда-то из глубин памяти и способны тебе отвечать.

Жизнь идёт своим чередом, и люди в ней умирают и умирают, не оставляя после себя ничего, кроме искажённых воспоминаний. Но эти воспоминания, искажаемые каждый день, а уж каждый год — и говорить нечего, часто настолько ценны, что их не то, что погасить некому — порой готов убивать и создавать новых мертвецов ради сохранения памяти о мертвецах своих, хоть и лжива эта память, хоть и вторична, и искажена, и не полна, и бесполезна.

Жизнь идёт своим чередом; и, каждый раз, перемещаясь с места на место, уже не замечаешь, что забираешь с собой неизменно всё те же, пропитанные мёртвыми голосами стены, забираешь — чтобы поставить на месте новых, или даже поставить поверх них — пусть они шепчут, приходят во сне, и зовут, зовут за собой — пусть они никогда не оставят тебя, твои мертвецы.

Моя «творческая биография» (как звучит-то) всё больше напоминает фильм «Крупная рыба». Всё уходит, и сейчас уже сложно поверить, что когда-то я бывал даже, пожалуй, велик. Бывал ли? Мне уже и самому в это верится с трудом. Огромное количество записей под псевдонимом «Каин Л.» каким-то неуловимым образом «отклеиваются» от меня, и меня в них не остаётся. Они ходят по интернету, и фактически уже — «песни неизвестного барда», или — «народное творчество». Кто-то их ещё слушает, и даже кто-то из слушающих до сих пор слушает их, как мои — но это в основном мои знакомые; люди, когда-то видевшие меня в «эпоху процветания», когда я был на волне и даже имел какой-то авторитет.

Скоро эти истории, если я стану их рассказывать, превратятся в неправдоподобный бред, над которым будут посмеиваться мои друзья и знакомые. Они уже близки к этому состоянию, ещё несколько лет…

Сейчас уже сложно поверить, что у меня бывали концерты, на которые люди просто не влезали в зал. Что у меня бывали толпы фанаток (хотя я так ни разу и не расписывался на сиськах, и точно уже не сложится, хотя так любопытно было бы это сделать); трудно поверить, что на меня за моё творчество буквально молились, а некоторые даже хотели убить — и именно из-за творчества (хотя, бывало, хотели и не из-за него). Не верите? Не верьте. Сложно поверить, что вот это погано записанное устаревшее по звучанию музло когда-то имело свежесть.

В «Вине из одуванчиков» есть эпизод, когда старушка пытается доказать детям, что когда-то была такой же, как они; что была молода и была ребёнком. Дети смотрят на неё — и не верят, что такое было. Они не верят — и она тоже постепенно приходит к идее того, что этого не было. Незачем цепляться за прошлое, прошлое выжирает тебя, если ты за него цепляешься. Но чёрт побери, как бы хотелось ещё хоть разок, хоть на секунду оказаться на моём концерте, и чтобы был полный зал, и чтобы зал слушал, и почувствовать это невероятное ощущение осмысленности всего, чувство, ради которого так необходимо жить.