— А куда он ехать собирается?

— Хочет отвести Аришку домой. А сам будет искать в другой деревне места и угол. Пока найдет, то да се, Аришку дома замордуют, батька ее шибко сердитый и упрямый… Вот ведь что делается, Павел Сидорович. Калечат жизнь людям, проклятые! — Тимофей сжал кулаки, заросшие светлой щетиной скулы напряглись, припомнил, наверное, и свое горе. — Семка, иди сюда, говорить будем.

Семка подошел с неохотой, прислонился спиной к печке, с хмурой сосредоточенностью принялся обкусывать ногти.

— Говорю ему, Павел Сидорович, чтобы ехал в город. Не хочет.

— Не выживу в городе, душно там.

— Ха! Цыпа какая, не выживет! Об лоб поросенка убить можно, а бормочешь такое.

— При чем тут лоб?.. — Семка говорил уныло. Он, кажется, уже смирился со своей участью.

Павел Сидорович молчал. Перед глазами маячило лицо Савостьяна с насмешливой улыбкой в бороде.

— Скажи ему, Павел Сидорович, чтобы в город ехал.

— Я другое думаю, Тимофей. Семену надо остаться здесь. Я попробую уговорить Саватея.

— Ничего не выйдет. Боится он. Вот если бы с уставщиком… — Семен вдруг встрепенулся: — Поговори с уставщиком, а! Поговори!

— С ним говорить бесполезно…

— А вдруг образумится? А?

— Может, и поговорить, Павел Сидорович? Испыток не убыток, — поддержал Семена Тимофей.

Подумав, Павел Сидорович согласился, но вовсе не потому, что надеялся разубедить Луку Осиповича, ему хотелось что-то сделать для парня, для заплаканной, беззащитной девушки, сделать немедленно, сегодня, сейчас.

На улице по-прежнему шел снег; густой, плотный, белый сумрак делал мир тесным. Лука Осипович встретился ему на крыльце. Он сметал со ступенек снег потрепанным веником. На Павла Сидоровича глянул косо, с подозрительностью и удивлением.

— Зачем пожаловал?

— По делу. Может быть, в избу зайдем?

— Без тебя есть кому грязищу таскать… — Уставщик обхлопал о стену веник, поставил в угол.

Павел Сидорович напомнил ему о Семке, сказал:

— Вы бросьте над человеком измываться. Это не по божеским, не по человеческим законам…

— А тебе-то что? — К заросшему бородой лицу уставщика прихлынула кровь. — Зачем в наши дела лезешь? Заступник выискался! Мы никогда не потакали богоотступникам. И не будем потакать. Без того вера во Христа шатается. А почему? Посельги много в наших краях развелось, совращают мужиков непотребным словоблудием. — Уставщик поднялся на крыльцо, оперся руками на точеные перильца. — Убирайся отсюда подобру-поздорову, не то и самого вытурим из деревни.

— А ведь не вытуришь, Лука Осипович! — с веселой злостью, с вызовом сказал Павел Сидорович. — Ни бог, ни все святые тебе не помогут.

— Антихрист! Ты еще покаешься! — Лука Осипович погрозил кулаком, скрылся в сенях, заложил на засов двери. Потом он выглянул из окна и опять погрозил кулаком. Павел Сидорович засмеялся. Грозит, а сам за двери прячется!

Он перешел улицу, постучался в дом Федота Андроныча. Во дворе надрывались от злобы цепные псы. Купец сам проводил учителя в дом, усадил в прихожей, внимательно выслушал и пустился в рассуждения об устоях веры семейских, дедами завещанной. Люди живут по своим старым обычаям (и, слава создателю, неплохо живут), рушить эти обычаи никак невозможно, в них сила и крепость семейщины, и уставщик правильно делает, прижимая еретичество всякое.

— Ведь сам знаешь, что ничего правильного в этом нет. Давай-ка рассудим… Уставщик, в сущности, принудил дочь Никанора выйти замуж за человека нелюбимого — в чем ее вина перед обычаями?

— Знаешь ведь, из-за Тимошки…

— Знаю. Но почему должна мучиться она? Теперь с Семеном…

— Ты меня не уговаривай! — купец начал сердиться. — Поперли Семку с бабкой-чужеверкой — хорошо, на него глядючи другие будут каяться. Кто бы и вильнул в сторону, да вспомнит про него и одумается. Так у нас всегда делалось.

— Делалось — да, но больше не будет.

— Чего?

— Не будет, говорю так, как вам хочется.

— Ого, каким голосом заговорил! Да ты что?! Ты знай свое место!

— Я свое знаю, а вы — нет. Забываете, какое сейчас время. Смотрите, Федот Андроныч, дорого обойдется такая забывчивость.

— Стращать вздумал? — Купец, огромный, бородатый, встал медведем, загрохотал на всю избу: — Стращать? Не пужай Малашку замужем — она в девках забрюхатила! Не таким бодучим рога обламывали. Подумать только, посельга, рвань каторжная…