Поселив Баргута в зимовье, Савостьян в первый же день подозвал его к себе и сказал:

— Кормить и одевать буду, как сына родного. Но работу спрошу. А главное, держи язык за зубами. Станешь болтать — выдеру его вместе с потрохами, а пузо соломой набью.

Баргут на это ничего не ответил. Помогая Савоське сбывать краденых лошадей, он не подавал виду, что знает о проделках своего хозяина. Савостьян сразу оценил замкнутый характер парня и стал брать его с собой в ночные набеги на пастбища бурятских скотоводов. Скачки в кромешной тьме по степи на лошадях с обвязанными войлоком копытами, опасности и тревоги пришлись Баргуту по сердцу. Вскоре он стал выезжать за чужими конями один.

Был Баргут смел и удачлив, Савостьян любил его за удаль чуть ли не больше родных детей. Васька понимал это и старался во всем угождать хозяину.

Семейские Ваську недолюбливали, причисляли к чужакам-нехристям. У кого бы что ни пропало, говорили, что он утащил. А зачем Баргуту их добро, никто не спросит. Как-то чуть свет прибежала Мельничиха. Нечесаные волосы висели сосульками, нос в саже. Увидела Баргута, заорала во всю ивановскую, что он, мол, такой-сякой, рубаху мужикову спер. Чесучовую рубаху: ей, мол, цены нет.

Баргут вытолкал Мельничиху из зимовья в шею, она еще долго визжала за окном. Он вышел на улицу, пригрозил ей березовым поленом. Убежала. А вечером увидела его на улице и как ни в чем не бывало кричит через дорогу:

— Нашла я рубаху мужикову, Баргутка. Упала она с веревки на землю, снежком припорошило, я и не видела…

…Лошади напились и пошли обратно во двор. Баргут направился за ними. По скользкой тропке к речке с коромыслом на плечах спускалась Дора Безбородова. Васька посторонился, давая ей дорогу. Она остановилась, с усмешкой глянула на него.

— Пустой день у тебя будет — не ругай, что с порожними ведрами навстречу попала.

— Я ничего и не говорю.

— А что бы ты сказал? Сам виноват. Какой леший гонит тебя на реку в такую рань?

— А тебя какой?

— Меня не леший, а мама.

— Меня тоже не леший, а Савостьян.

— Ты бы его не очень слушал, он спасибо не скажет. А мне поможешь прорубь раздолбить, заработаешь…

— Сама здоровая, продолбишь… — Баргут сделал шаг вперед, но Дора загородила дорогу коромыслом.

— Продолби, будь добрый! Там льду аршин, не меньше…

— Беда с тобой… — недовольно буркнул Васька, однако вернулся, взял тяжелую пешню и ударил острием в лед. В лицо Доры брызнули прозрачные осколки. Прикрываясь варежкой, она спросила:

— Баргутик, а ты чего на вечеринки не ходишь?

— Не хожу — и все. Кому какое дело?

— Там есть девушка одна, очень по тебе страдает.

— Пускай себе страдает. Мне-то какое дело?

— «Дело, дело»! Бубнишь одно и то же! — рассердилась Дора. — Давай сюда пешню и проваливай.

— На. Не шибко-то и охота работать за тебя. — Баргут подал пешню и пошел. Поднявшись на берег, оглянулся. Дора вычерпывала из проруби кусочки льда. «Вот сама и отдувайся, ежели такая характерная». Во дворе Баргута встретил Савостьян:

— Ты что там делал? Хоть посыльного за тобой снаряжай.

Баргут молча взял вилы-тройчатки и направился на сеновал.

— Обожди, куда поперся-то? Ты вчерась до конца был на сходке? Что там говорил Климка?

— Да ничего не говорил больше. Проголосовали…

— Ты поди тоже голосовал? — усмехнулся Савостьян в рыжую бороду.

— Голосовал. Я жа теперь взрослый. Все мои годки голосовали.

— Вона чо… — протянул Савостьян. — За Советы руку подымал?

— Подымал. Все мужики подымали. Хорошая власть, говорят…

— Дурак ты, Васька. Чужим умом живешь, пора бы и свой иметь. Без своего-то ума, паря, беда плохо жить. Эх, взрослый… — Савостьян отвернулся, плюнул себе под ноги и пошел на улицу, осуждающе качая головой. Ишь ты, «советчик» выискался! Дурачок, соображения совсем мало. А другие-то не дурачки… Как же сумел их околпачить учитель? Неужели пойдут за ним, не побоятся гнева господнего и суда людского? Не должны бы. Пошумят-пошумят и осядут, приутихнут.

Но на сердце было неспокойно и Савостьян направился к Федоту Андронычу. Он с городским народом видится, понимает в таких делах больше.

У Федота Андроныча еще не прошла вчерашняя злость, он вымерял избу большими шагами, покусывал толстые губы. И беспокойство Савостьяна стало перерастать в тревогу. Стараясь заглушить ее, сказал:

— Что сделает Климка? Сил у него никаких нету, одно нахальство.

— Климка и Тимошка пристяжные, коренник — учитель. А он дюжой и настырный. С ним шуточки шутить нельзя.