— Не бреши-ка! Мне Павел Сидорович говорил, что большевики даже царских жандармов не боялись, — возразил Артемка.

— Бонбы кто хочешь, даже твой посельга, испугается. Это же такая штука. Бонба, одним словом! — поглядывая завистливыми глазами на оттопыренный карман Савкиной шинели, сказал Федька.

— Тихо, перестаньте кудахтать, — сердито остановил их Савка. — Подходим…

Гвоздь привел ребят к большому серому зданию железнодорожных мастерских.

— Спросят: откуда, кто такие, — говорите, что работаете на железной дороге. Чужих тут не любят, — с этими словами Гвоздь открыл дверь и пропустил ребят вперед.

Свет едва пробивался сквозь стекла окон, покрытые пылью и сажей, потеками засохшей грязи. Резкий керосинный запах щекотал ноздри. На верстаках и станках сидели рабочие в замасленных до блеска спецовках.

— …Чего хотят, чего добиваются? Надоела волынка!

Говорил это пожилой грузный мужчина в рабочей спецовке. За его спиной стояли люди в чистой одежде. Среди них Артемка неожиданно увидел острые залысины Рокшина. Эта встреча обрадовала его. Он зашептал на ухо Федьке:

— Смотри туда. Видишь, стоит поджарый, в черном пальто. Он сулил дать мне работу.

На них зашикали. Артемка замолчал.

— Пусть меньшевики объяснят нам свою позицию! — Грузный мужчина отступил от стола. На его место стал Рокшин. Беспокойно поблескивающий взгляд черных глаз скользнул по лицам рабочих.

— Товарищи, наша позиция ясна. Мы выступаем против всеобщей вакханалии, охватившей Прибайкалье. Вы посмотрите, что происходит. Работа комитета общественных организаций парализована, земская управа бездействует. Кто в этом виноват? Большевики. Они присвоили право через Совет контролировать работу демократических организаций. Отсюда — сумятица, бестолковщина. Жизненно важные вопросы не решаются. Некоторые видные деятели этой организации мелкими подачками несознательным гражданам пытаются заработать себе авторитет.

— Доказательства? Давай доказательства! — потребовал кто-то из рабочих.

Рокшин поднял голову, отыскивая глазами того, кто бросил реплику. Артемка тоже повернулся на голос. Ему не нравилось, что Рокшина прервали. Хулиганы какие-то. Не о себе человек заботится, о людях, а они сбивают его с мысли.

— Доказательства? — переспросил Рокшин. — А вы сходите в Совет, там увидите, кто что выпрашивает. Но не это, конечно, главное. Главное в том, что Совет подавляет инициативу демократических организаций, мешает им проявить себя. А что будет после того, как вся власть перейдет Советам?

Рокшин говорил громко, резко, поворачивался то в одну, то в другую сторону. На залысинах у него выступили крупные капли пота. Тонкими белыми пальцами он расстегивал пуговицы пальто. Пальцы прыгали от пуговицы к пуговице… Во всей его фигуре было что-то мученическое, судорожно-торопливое. Артемка всем сердцем сочувствовал ему, хотел, чтобы эти хмурые люди в блестящих спецовках поняли его, согласились с ним. Сам он почти ничего не понимал из слов Рокшина. Слова у него были какие-то незнакомые.

Расстегнув пальто и ослабив галстук на шее, Рокшин заговорил спокойнее. Он как будто отдыхал, чтобы через минуту снова обрушить на слушателей поток торопливых слов.

— Россия в данный момент переживает только один из этапов социальной революции, а именно — буржуазную революцию. Крики большевиков о революции социалистической — преступная демагогия, лозунг, рассчитанный на простаков. Для социалистической революции у нас еще не созрели производственные отношения, следовательно, не созрел и пролетариат. Опереться на крестьянство невозможно, оно мелкобуржуазно и аполитично. Батрачество тоже не надежно. Вследствие своей оторванности от культурных и промышленных центров, где куется сознание пролетариата, благодаря близости к земле оно не освободилось от мелких, буржуазных в своей сущности интересов и не может быть застрельщиком социалистической революции.

— Ну и грамотюга! — прошептал Артемка.

— У нас еще пограмотней есть оратели. Куда этому до наших! Наш как завернет в бога, в царя, в душу, мать, ажно мороз продирает, — не упустил случая похвастаться Савка.

— Крупная сила, на которую опирается революция, — солдаты. Но эта масса деклассированная, идею социальной революции она понимает слишком примитивно. Дальше требования окончания войны и отмены податей солдаты не идут. Следовательно, и на эти массы нельзя опираться в установлении социалистического государства. Армия к тому же распускается, а дома солдаты забудут свой городской социализм так же легко, как восприняли его. Итак, отпадает крестьянство, солдаты — тоже. Знамя социальной революции приходится нести одному рабочему классу, ничтожной части всей России, притом неорганизованному и невежественному. Под тяжестью этого знамени он погибнет, оставленный всеми, окруженный врагами.

На впалых щеках Рокшина выступили красные пятна. Мысок волос на голове вздыбился. Кончил он речь неожиданно на высокой ноте. Будто лопнула туго натянутая, звенящая струна. Наступила тишина. Артемка слышал свое дыхание и дыхание Савки. Вдруг зашелестел шепот: «Серов… Серов говорить будет».

Услышав знакомое имя, Артемка подался вперед, чтобы лучше рассмотреть человека, о котором много рассказывал Павел Сидорович. Серов, крутолобый, широколицый, сутуля покатые плечи, и оттого — нескладно длиннорукий, подошел к столу, поднял тяжелую голову. Усы, опущенные кончиками вниз, делали его похожим на запорожца с рисунка в одной из книг Павла Сидоровича, вот только очки (чудные какие-то, без оглобелек, сами по себе на носу держатся) не подходили ему.