Тереха Безбородов язвил:

— У Климши душа теперича на месте: слобода есть, Совет есть, сам в председатели выбился. А мужички, как и в прежние времена, должны к Федотке, к Савоське с мешком идти на поклон.

Скручивая папиросу, Тимоха Носков заулыбался, стрельнул веселыми глазами в Клима.

— Э-э, Тереха, зерно — пустяк. Председатель наш сейчас об чем думает? Думает он, мужики, об том, где и как ему раздобыть портфелю с медными застежками…

— Но-но, — угрожающе предостерег его Клим. — Болтать болтай, но и чур знай! Не на посиделках…

К столу бочком придвинулся Елисей Антипыч, виновато моргнул глазами.

— Слушок есть: на бабенок тоже землицу давать будут. Правда, али брешут люди?

— Правда, Антипыч.

— А что с наделами? — спросил Никанор Овчинников. — Раньше как было? Кто побогаче, тому и кусок получше, а мне, к примеру, все время достается либо суходол, либо дресвянник.

— Со всем разберемся. Все у меня тут записано. — Клим постучал пальцем по тетради.

Павел Сидорович улыбнулся, вспомнив, что в тетради, между прочим, была запись о поголовном истреблении всех деревенских собак. По убеждению Клима, собаки — животные бесполезные. Поскольку Советская власть должна искоренить воров, уравнять всех граждан по достатку, то надобность в псах-хранителях отпадает. Вот как далеко заходил в своих преобразовательных планах председатель Шоролгайского Совета Клим Перепелка!

— Первейшее дело семена! — говорил Клим. — В город написали, ждем. Но, кажись, не дадут. Без нас туго им.

— А где же брать зерно? — спросил Тимоха. — Покупать? На какие шиши?

— Экий ты торопыга! — осуждающе покачал головой Клим. — Придет время — узнаешь. Теперь вот какое дело, мужики. Без разрешения Совета никто не должен продавать ни пуда зерна. Понятно?

— Совсем не понятно. Выходит, заарестовали мое добро? — всполошился Никанор.

— Нажим на спекуляцию…

Под окном промелькнули двое верховых с винтовками. В одном Павел Сидорович узнал Парамона, другой, бурят в черной папахе, был, кажется, незнаком. Когда они вошли в Совет, Павел Сидорович вгляделся в лицо бурята, скуластое, туго обтянутое смуглой кожей, поднялся.

— Цыремпил Цыремпилович? Не узнал тебя, дорогой казак!

Обнялись. Цыремпил Цыремпилович снял папаху, грустно улыбнулся.

— Тебя тоже трудно узнать. Годы не красят…

— Сколько тебе было лет, когда попал на каторгу?

— Шел двадцать третий…

— Клим, это Ранжуров, тот самый казак…

— Чую по разговору. Надолго к нам? Не подмогнете нам в улусе Совет организовать?

— Ты сразу берешь быка за рога! — улыбнулся Павел Сидорович. — Надо накормить, напоить, а уж потом спрашивать. Пойдемте ко мне обедать.

Баргут оправился быстро. Савостьян дивился: «До чего крепкий, холера, все заросло, как на собаке». Он намеревался опять направить его к Еши Дылыкову. Но Баргут, всегда послушный, на этот раз уперся. Савостьян уговаривал и так и этак. Васька слушал его молча. Савостьяну даже показалось, что он наконец согласился. Обрадовался:

— Завсегда говорю: ты у меня молодец. Утречком поезжай с богом.

Васька поднял на него удивленные глаза.

— Я сказал — не поеду.

— Но-но-о! — угрожающе протянул Савостьян. — С чего ты таким неслухом стал? Живо могу укорот дать. У меня не шибко зауросишь.

Баргут на это и бровью не повел… И Савостьян отступил. Он знал, что Ваську не уговоришь. Такой уж это человек. Заломит свое, и хоть кол на голове теши. И что за характер у проклятущего!

Самому ехать не хотелось. Отяжелел, огрузнел за последние два года. С хозяйством неплохо управлялся и Васька, сам он больше распоряжался. А тут придется ехать. Кормов мало. Осенью пожадничал, оставил двух лишних коров. А может быть, Федот Андроныч выручит? Сена у него, по словам Баргута, много, два непочатых зарода.

В доме купца Савостьяна встретил незнакомый молодой мужчина. На нем была белая рубашка, военные брюки и хорошие хромовые сапоги. В углу рта он держал папироску, щурился от дыма. Савостьян заключил: важная птица, раз курит в избе.

— Хозяин в добром здоровье? — спросил Савостьян.

— Кто там? Проходи сюда. — Дверь боковушки распахнулась, и на пороге показался сам Федот Андроныч. Волосы и борода его были всклочены, лицо пожелтело, одрябло. — A-а, это ты… — купец остановился в проеме дверей. Он был в исподнем. Из-под расстегнутой рубашки виднелась грудь, поросшая курчавой черной шерстью. В шерсти утопал золотой крест на тонкой серебряной цепочке.

В комнате у измятой постели сидел уставщик. Савостьян поздоровался, посочувствовал Федоту Андронычу:

— Выкрутила же хворость… И какой злодей на тебя руку поднял?

— Мало ли поганцев на свете. — Федот Андроныч сел на кровать, подложил под спину подушки. — Теперь грабителям честь воздается.

— Оно так… — согласился Савостьян. — Каторжники к власти подобрались — тут уж добра не жди. Диву даюсь я, откуда у них сила взялась?

— Вера в господа ослабела, — сказал Лука Осипович. — Все беды от этого. В старину семейщина соблюдала все установления веры, в бараний рог сворачивала нечестивцев. А теперь что! Властвуют антихристы в образе богохульников-советчиков, и нет на них управы. С Тимошкой ведь что выдумали!..