Алёша молился давно и не поднимался с холодных, отсыревших плит, хотя колени его ломило и спина ныла. Темноту придела едва нарушал свет синей лампадки, которая висела перед образом Петра Афонского. Обнажённый, высохший, как мумия, старец с бородою, падавшею до колен, смотрел с полотна иконы неумолимо суровым взглядом афонского подвижника, и в глубоких бороздах его тёмно-коричневого лица выражались все выстраданные им муки самоистязания. Глаза Алёши пристыли к этим бесстрастным глазам заживо погребённого человека, потерявшего всякое чувство земного; чем-то диким, чуждым, отталкивающим казалась эта сухая пергаментная фигура отшельника детскому сердцу Алёши, надрывавшемуся в порывах любви и умиления. Но чем больше страха внушала она ему, тем настойчивее углублялся Алёша в её созерцание и силился настроить себя на благоговейное поклонение. Его больная фантазия мало-помалу отодвинула он него всю обстановку действительности, все воспоминания живого прошлого, полного тихой и светлой отрады, и перенесла его в могильную атмосферу схимничества, о которой он читал и думал так много. Тёмная подземная нора с чёрным черепом, сухая просфора, распятие, гроб вместо постели, камень вместо возглавия. Вместо ярких цветов одежды — белые кости скелета по чёрному полю власяницы. Цепи на теле. Вместо солнца — сырой чёрный свод, вместо Божьего дня — вечная ночь, вместо движения и игр молодой жизни — замуравленный склеп. Вместо любящих и любимых людей с их весёлым говором и деятельностью — призраки бесов, населяющих тёмную пустоту, соблазняющих, ужасающих. Алёша, глотая душившие его рыдания, припал головою к плите и молил Бога подать ему силы. Он чувствовал, что их нет, что их не будет для такого страшного шага. Но он знал, что даже этим путём, этими жертвами едва возможно было спастись. Он знал, что в нём говорит жизнь, плоть земная, и что необходимо убить земную жизнь, земную плоть.

«Или всё, или ничего, — говорил сам себе Алёша. — Другой выбор невозможен: земля и вечная гибель или небо и вечное спасение. Великие отцы пустынь показали нам, как спасаться. В ските не усыпающих всю жизнь не возжигали огня, не готовили пищи, не говорили друг с другом. Всякий день проливали слёзы о своих грехах. Вот как святые люди убивали мудрование плоти и отгоняли от себя князя власти воздушной».

И чем больше созревала в Алёше мысль, что этого не минешь, что выбора нет, тем страстнее и безнадёжнее втихомолку рыдал он на каменной плите, давно уже не поднимая с неё головы. Ему казалось, что его теперь постригают в схимники, что протяжное монашеское пение, по временам заунывно доносившиеся до него с клиросов, — отпевает его заживо. «Человек аки трава и дни его аки былие», раздавалось между тем в промежутках его собственных мыслей жалобное, гнусливое чтение псаломщика. «Врази мои ополчишася на мя, и кто мя взыщет?»

Около Алёши стоял высокий отставной солдат в изношенной шинели. с вытекшим глазом, с подвязанною щекою. Он тоже молился на Петра Афонского, крепко-накрепко и подолгу вдавливал в лоб свои костлявые пальцы, сложенные для крестного знамения, и с умильно-прискорбным выражением плаксивого, стёртого лица покачивал трясущеюся головою, глядя пристально в глаза угоднику, словно надеялся разжалобить его этим искренним горьким взглядом. Стояли ещё около Алёши три старушки, тоже заморённые и убитые судьбою; все они имели своё невыдуманное горе и все шептали угоднику горькие просьбы, слёзные жалобы, с твёрдою верою, что угодник услышит их и поможет им. Никто из них не смотрел на Алёшу и не интересовался его слезами. Никто из них и не мучился, глядя на преподобного, тем тяжким кошмаром фантазии, который осадил голову Алёши; без размышления, с сугубым благоговением умилялись они седой бороде угодника, длиннее пояса, и его костлявому телу, высушенному постом.

Маленький седой иеромонах с сверкавшими из-под густых бровей чёрными глазами, казначей монастыря, отворил настежь царские врата и провозгласил давно всеми жданный возглас: «Слава Тебе, показавшему нам свет!» Круглый алтарь, полный больших зажжённых свеч и кадильного дыма, засверкал золотыми парчами престола и священнических раз. Паникадило вспыхнуло широкими кольцами огней, все свещники храма загорелись огнями, и из тёмных до того углов храма разом выглянули. словно они только что вошли в храм, освещённые лики золочёных и серебряных икон. Яркость и блеск наполнили всю внутренность. Дремавшая толпа радостно всколыхнулась; сотни встрепенувшихся рук поднялись в крестном знамении, сотни голов нагнулись в поклоне, и гул сотен уст, шептавших «милосердия двери отверзи нам», пробежал по храму.

«Слава в вышних Богу! И на земли мир, человецам благоволение!» стройною и величественною сурдиною запел многочисленных хор. Согнув широкие спины, сняв на плечи клобуки с ниспадавшими покрывалами, человек двадцать басов монахов гудели низкою октавою, не смягчённою нотами дискантов и альтов, могучею и тяжкою, как текущий поток расплавленного чугуна. Этот строгий, мужественный напев казался ещё торжественнее, ещё подходящее к месту и дню. К суровому голосу отшельников, вспоминавших страдания Спасителя, не примешивалось ничего женственного, ничего ласкающего. Начиналась утреня.

Алёша тайком захватил с обеда в карман панталон четыре пирожка с грибами и кашей и два куска ситного хлеба. Он хотел раздать нищенками пирожки и хлеб перед вечернею, но проходивший народ смущал его, и он не мог раздать ничего до вечерни, так что когда он вышел после утрени на длинную паперть, пирожки не только согрелись сами, но и промаслили карманы Алёши. Робко оглядываясь по сторонам, словно он делал Бог знает какое воровское дело, крался Алёша вдоль полутёмных стен, мимо сидевших с чашками нищенок и незаметно ронял на колени то одной, то другой свои приношения, быстро отбегая от той, которой подавал. Ему было ужасно стыдно, что он давал так мало, и ему казалось, что нищенки смеются над ним. В запасе у него было ещё три гривенника и он их отдал последним нищенкам.

Была светлая лунная ночь, когда Алёша вышел из монастыря, и, помолившись на икону с неугасаемою лампадкою, висевшую над воротами монастыря, отправился к дому. Мороз был довольно сильный, и улицы совершенно сухи. Только теперь Алёша заметил, что за ним быстро следовала какая-то чёрная фигура. Испугавшись немного, Алёша остановился и вопросительно посмотрел на прохожего.

— Здравствуйте, — сказал ему спокойный сухой голос.

Чёрная фигура приблизилась к нему и пошла с ним рядом.

— Здравствуйте, — сказал нерешительно Алёша, машинально следуя за фигурой.

Чёрная фигура несколько минут не говорила ни слова, а Алёша боялся заговорить первый.

— Вы молитесь? Это хорошо, — с самоуверенным одобрением сказал тот же голос. — Я видел, как вы молились сегодня.

Алёша с трепетным сердцем поднял глаза на своего спутника и старался вглядеться в него.

— Нет, вы меня не знаете, смотреть нечего. Моя фамилия Муранов, — спокойно сказал прохожий. — А вот вас я знаю. Я за вами давно слежу. Вы хороший мальчик. Ведь вас зовут Алёша, вы сын Татьяны Сергеевны Обуховой, генеральши, что живёт в доме Лопатина? Правда?