— Попадья, небойсь, мыла её, мыла, как грязное бельё, дня три, верно, парила. Оттого-то у них у всех ноги красные, как варёная солонина. — вставил драгунский адъютант.

Лида хохотала неудержимо над этими казарменными остротами.

— Ну нет, всё-таки спасский поп был лучше всех, — острил адъютант. — Вы заметили, что с краю сидел: жиденькая бородка клином и нос, очинённый как карандаш. Клюв точно. У него и ермолка была вострая такая же, как сам он, так называемая скуфья.

— А этот низенький лысый толстяк, с чёрною бородой вроде эспаньолки, смуглый, как печёнка; по-моему, это Фома неверный. Его не скоро надуешь, — продолжал Протасьев, не улыбаясь.

— Как вы смеете смеяться над ним! — хохотала Лида. — Это отец Василий, кафедральный протоиерей. Он самый старший здесь. Мы с мамой исповедовались у него.

— А, ну так вам лучше знать. Хорошо он исповедует?

— Конечно, отлично.

— Если отлично, стало быть, он ничего вас не спрашивал?

— Вот ещё глупости! За что бы я его тогда хвалила. Оттого и отлично, что он решительно всё спрашивает, и так всё понятно.

— Что ж он вас спрашивал, расскажите.

— Разве можно рассказывать про исповедь?

— Мне можно. Я сам всегда рассказываю.

— Вас, я думаю, и исповедовать никто не станет. Вы самого священника рассмешите. И потом, я знаю, вы ничему не верите. Решительно ничему. Вам нужно исповедоваться не у священника, а у актёра в театре.

— За что это вы меня производите в атеисты? Будьте справедливы. Бывает ли кто в церкви чаше меня? Я ссылаюсь на вас!

— Если бы вы у меня исповедовались, я бы назначила вам триста поклонов, — шутила Лида. — Вы не только никогда не молитесь сами. а ещё другим мешаете.

— Это я испытываю их благочестие. Крепка ли их вера. Сколько ж вам поклонов назначил Фома неверный?

— Тысячу поклонов каждый день, и всё за вас, за то, что вы смешите меня в церкви.

— Это ещё мало. Видно, поп не всё знает про вас, что я знаю.

— А что вы знаете? — почему-то вспыхнув, подозрительно спросила Лида.

— Что-то знаю! — многозначительно подтвердил Протасьев, пристально посмотрев в глаза Лиды с очевидным желанием её смутить.

— Ах, убирайтесь с вашими мистификациями, — с скрытой досадой, но будто шутя, сказала Лида.

— А наша полковница в женском монастыре говела, вот так чудеса! — со смехом перебил адъютант. — Там какой-то ветхозаветный патриарх попом, отец Зосима. Мы также все там говели. Так тот спросил нашу полковницу, не ест ли она мертвечины и хищных птиц! Ей-богу, сама полковница мне рассказывала. Как ведь обиделась, бедная, расплакалась, даже мужу жаловалась. Каково это вам покажется? Не кушали ли, говорит, мертвечины и хищных птиц?

— Ах, какие гадости! — хохотала Лида. — Это вы всё сами выдумываете.

— Да, сами! Рассказывайте. Меня самого Зосима спрашивал, пощусь ли я по средам и ем ли зайцев. А ротмистра Асеева так спросил, посещает ли он «поприща и конские ристалища».

Алёша сидел, как на угольях, всё время, пока собеседники Лиды перекидывались своими шутками и остротами. В душе его происходила сильная борьба. Вступиться ли, высказать ли этим кощунствующим невеждам всю глубину их безнравственности, или замкнуться в себе и молить внутренно Бога, чтобы простил их легкомыслие: «не ведают бо что творят». Не в его деликатной и самолюбивой натуре было выскакивать при светской публике с заявлением своего благочестия. Но в то же время он не раз читал, что мало одной веры человеку, что необходимо исповедование этой веры, прославление истины и ниспровержение лжи. Когда же исповедовать, если не теперь, когда в его глазах, может быть, намеренно при нём. в среде его семьи, издеваются над одним из священнейших Божественных таинств и увлекают на путь заблуждения его родную сестру?

Покраснев от смущения и гнева, Алёша вдруг сказал:

— Вы напрасно обвиняете священника. Это его обязанность. Это требование Номоканона, а не его выдумка. Мы так все невежественны в делах своей религии. — Алёша захлебнулся от волнения и растерянным. но вызывающим взглядом смотрел то на адъютанта, то на Протасьева. — Отец Зосима здесь один из самых благочестивых пастырей. Я его знаю. Он человек строгой христианской жизни, и достоин не осмеяния, а глубокого уважения и подражания, — докончил Алёша.

И адъютант, и даже сам Протасьев необыкновенно смутились серьёзным и увлечённым тоном Алёши. Адъютант даже подозрительно оглянулся по сторонам.

— Мы вскипятили своим злоязычием нашего Бернара-проповедника, нашего милейшего Фому Кемпийского, как я его называю, — оправился первый Протасьев. — Ну, ну, успокойтесь, юный Даниил. Не казните нас больше. Мы умолкаем.

— Мне лично это всё равно, — сказал Алёша. — Никакие кощунства не могут поколебать моего собственного благоговения к истинам веры. Но нельзя равнодушно слушать, как христиане в христианском доме позволяют себе глумиться…