Шрифт:
— Что вы тут делаете, Надежда Трофимовна? — повторил с изумлением Суровцов.
У Нади покраснели не только кончики ушей, но даже белки глаз.
— Право, я это не для себя! — умоляющим голосом отвечала она Суровцову. — Это для ребятишек… Они всю неделю учились хорошо… Я им и обещала.
Широкое и белое, как мрамор, лицо Протасьева раздвинулось ещё шире от какой-то гадливо любопытствующей улыбки.
— Mais qu`est-ce que c`est donc? Что это такое? — спросил он сквозь свои белые стиснутые зубы, озирая сквозь золотой лорнет бесхитростный деревенский товар.
— Свистульки, разве не видите? — обиделась Надя, завязывая в платок свою покупку.
— Comment, comment vous dites? — бормотал Протасьев, не переставая улыбаться тою же обидною улыбкою. — Сосульки… Свистульки… Что же с ними делают, с этими сосульками… или как вы их там зовёте?
— Уж будто вы никогда не видали свистулек! — резко отвечала Надя, которая начинала сильно сердиться на снисходительно-презрительный тон Протасьева и считала его за притворство и модничанье, две вещи, ей особенно ненавистные. — Или их нет у вас за границей?
Она намеренно сделала ударение на слове «у вас».
— У нас за границей, кажется, нет, сколько я заметил, — хладнокровно сказал Протасьев с таким же ударением на слове «у нас».
— Ах… вот что! — Надя не находилась, что бы такое сказать ей едкого и обидного Протасьеву. Его наглая, сытая физиономия, с золотым pince-nez и сверкающими оскаленными зубами возмущала её до глубины души. — Значит, вы и ребёнком никогда не были, — прибавила она поспешно, просияв дерзкою улыбкой. — Неужели вы так и родились, в очках и с лысиной?
Надя была в высшей степени довольна своей дерзостью. У Протасьева слегка дрогнула нижняя губа, и он заметно побледнел; однако он ответил совершенно развязно и весело:
— Слышите, Суровцов, как достаётся нашему брату старику? Вот вам, юному профессору, наверное не скажет этого ни одна наша деревенская барышня!
Последний титул Протасьев прибавил с слабой надежной уязвить свою обидчицу. Надя взглянула на Суровцова и прочла в его добродушной улыбке полное сочувствие своей выходке. Это её окончательно ободрило.
— За что же ему? — сказал она спокойно. — Он добрый и простой.
— А я? — допрашивал, словно шутя, Протасьев, далеко не расположенный шутить в эту минуту.
— А вы? — Надя помолчала, что-то обдумывая и глядя ему в глаза с выражением открытого вызова. — Вы злой и притворщик!
Она взяла в эту минуту свой узелок и раскланялась с кавалерами, не подавая руки.
— Куда же вы? Где Трофим Иванович? — спросил её вдогонку Суровцов.
— Отец заехал к Лаптеву, на пирог… А мы ждём у матушки.
— У матушки? Qu`est-ce que ca veut dire «у матушки»? — нарочно спросил Протасьев, боявшийся обнаружить свой внутренний гнев.
— У попадьи! — спокойно отвечала Надя, не оборачиваясь и не убавляя шагу.
К Протасьеву подъезжал в это время усталым шагом взмыленный четверик.
— Сядемте теперь, — пригласил он Суровцова.
Когда покойная коляска спокойно покатила по зелёному выгону, мягко покачивая их на своих покойных рессорах, Протасьев снял своё pince-nez, внимательно обтёр его батистовым платком и сказал Суровцову, сморщив свой мраморный лоб:
— А презлой, однако, котёнок эта Надя Коптева.
— И прехорошенький, во всяком случае! — добавил со смехом Суровцов.
Мировой судья
— Отец! Можно войти? — постучала Надя в дверь кабинета с не совсем спокойным чувством.
— Кому это опять там нужно? Когда это вы меня в покое оставите? — сердито закричал из кабинета Трофим Иванович.
— Это я, Надя… Вы теперь одни, папа? Можно войти? — настаивала Надя.
— Одни… одни… хотел бы быть один, да с вами долго один насидишься… с шлындрами… То и дело шлындрают, то одна, то другая… Чего это ещё понадобилось?
— Папа, можно вас попросить об одной вещи? — сказал Надя, покраснев и не глядя на отца.
— Некогда мне тут с твоими просьбами возиться! — горячился Трофим Иванович. — Нашла время! Тут и без твоих просьб навалили столько, что сам чёрт ноги поломает… Вон их там в камере понабилось, небойсь что пройти нельзя, просильщиков этих. Шутка сказать: двенадцать дел в день разбери… Их, подлецов, много, судильщиков этих поганых, а судья-то один.
— Видите, папа, — продолжала Надя, хорошо знавшая манеру отца и не застращённая его грозною руганью. — Сегодня будет судиться Василий Мелентьев…