— А маму? — с тяжёлым замиранием сердца сказала Надя; признанье Алёши ей причинило глубокую боль.

— Я и маму не люблю, Надя, — твёрдо ответил Алёша, широко открыв на Надю свои глаза.

— Ах, Алёша, Алёша, ты бы лучше не говорил мне этого. Я считала тебя добрым мальчиком. Разве можно не любить свою маму? Ведь всякий волчонок любит свою мать!

— Я её тоже любил, Надя, а теперь я её не люблю, — в раздумье сказал Алёша, качая лобатой головой. — Потому что она меня сама не любит.

— Она тебя любит, Алёша, это неправда… Татьяна Сергеевна такая добрая… Она даже чужих любит, не только своего сына. Как могло тебе прийти это в голову?

— Мама любит Лиду и больше никого. Она всё делает для Лиды, — продолжал Алёша, начиная волноваться, — а меня она отдала в плен Гукше, она отреклась от меня. Какая же она мне мать? Гукша мучает меня, а она не хочет заступиться за меня. Небойсь, за Лиду сейчас заступится… Лиду она никому не отдаст. А чем Лида лучше меня? Она злая, холодная, она никого не любит, ни о ком не помнит. Если бы вы знали, Надя, Лиду! Она целые дни зевает и наряжается, когда никого нет, а когда придут молодые мужчины — хихикает с ними и болтает всякую чепуху. Ну что тут хорошего? Она хоть и большая, а меньше меня знает. Ей ничего не интересно, кроме её гримас да нарядов. Мужчины ей лгут в глаза, а она всем верит. Право, она чистая дурочка.

— Я тебя прошу, Алёша, не говори при мне таких вещей, — серьёзно сказала Надя. — Ты ещё сам клоп и не должен никого осуждать. Я не хочу слушать дурных вещей про твою мать и твою сестру, которых я люблю.

— Я не буду ничего говорить про них, Надя, если вы этого не хотите, — покорно сказал Алёша. — Но только я всегда буду это думать.

В это время они поравнялись с беседкою, которой лёгкая и сквозная решётка была сплошь заткана колыхавшимися зелёными плетями переступня; даже входа почти нельзя было заметить от нависших на него со всех сторон вьющихся побегов.

— Посидимте в беседке, — предложил Алёша. — Там отлично.

— Посидим, Алёша; я уморилась, целый день на ногах.

На душе Алёши было необыкновенно хорошо, когда он вводил Надю за руку в свою любезную беседку. Ему казалось, что это его царство и что он принимает Надю как хозяин. Он усадил её на самую удобную скамеечку и не знал, что придумать, чем бы порадовать Надю. В беседке было очень хорошо в этот час дня. Заходившее солнце проникало сквозь слои широких листьев нежным зелёным золотом, которое ласкало взор, не согревая, не ослепляя.

— Ну что, Надя, ведь хорошо здесь? Ведь я правду вам сказал? — допытывался Алёша, поглядывая снизу в глаза Нади с самым искренним желанием найти в них признаки одобрения.

— Здесь очень хорошо, Алёша, я люблю такую тень.

Они посидели несколько времени молча, любуясь, как лучи солнца играли в живых зелёных занавесях, облегавших их со всех сторон прохладным шатром.

— А что, Надя, — спросил вдруг Алёша, — вы помните свою маму?

— Мою маму? Нет, Алёша, она умерла, когда мне было два года, я не могу её помнить. Но мне часто представляется её фигура, её лицо. Почему-то я убеждена, что она была именно такая.

— Вы любите свою маму? — не совсем уверенным голосом продолжал спрашивать Алёша.

Надя не отвечала ему несколько минут.

— Я ни с кем не говорю о матери, Алёша, — сказала она наконец тёплым и серьёзным голосом. — Но тебе я могу это сказать. Мне иногда кажется, что моя мать не умерла и что она во мне… Право… Когда я готова сделать что-нибудь нехорошее, когда бываю несправедлива, нетерпелива — во мне говорит чей-то другой голос, добрый и умный… И мне кажется тогда, что это мама говорит… И я её слушаюсь… Ведь этого не может быть: мать моя давно умерла. Отчего же это мне представляется, как ты думаешь?

— Я не знаю этого, Надя, — отвечал Алёша задумчиво. — Значит, всё-таки вы любите свою маму?

— Должно быть, люблю… Всё хорошее — это от моей мамы. Так мне всегда кажется.

Они опять замолчали.

— Ах, как бы я желал любить всех! — вздохнул через несколько минут Алёша. — Какое это наслаждение — любить! Не любить — больно… Я бы очень желал полюбить свою маму, Надя, а не умею этого сделать. Ведь это очень нехорошо — не любить свою мать?

— Да, Алёша, это очень, очень дурно… Этого совсем нельзя.

— Говорите мне это почаще, Надя… Вас я всегда буду слушаться. Если бы вы учили меня, разве я был бы такой, как теперь, злой, гадкий, капризный? Я бы отличный был, добрый-предобрый.

— Ах ты дурачок, дурачок! Чему ж бы я могла тебя учить. Я сама ничему не училась, а мисс Гук такая учёная, книги сочиняет.

— Учёная! Знаю я её! — с презрением сказал Алёша, взмахивая своим непослушным вихром. — Она сушёная селёдка, вот она кто! Я видел, как вы учили у себя деревенских мальчиков. Разве селёдка умеет так учить? Как бы не так! Вы всё так интересно объясняете, так ласково, понятно; я бы и не вышел из вашего класса… А эта дрянь только кричит да стучит линейкой по столу. Вот если бы меня мама к вам посылала учиться, вот бы отлично-то было! Весело!