— То-то православную, — перебил опять Ивлий. — В Христову веру ты крещён, вот в какую! Крещён крестом Христовым, Христу и служи, а не миру. Знаешь, как угодники Божии Христу служили?

— Угодники? Я знаю многих угодников… Николай угодник, Митрофан угодник… а как они Христу служили, я не знаю, мне никто не говорил, — отвечал Алёша.

— Наставники твои не пастыри добрые, а наёмщики лукавые, коли они тебя тому не научили, как душу свою спасти, — сказал Ивлий. — Мирское поминали, а небесном не помышляли. Хочешь, возьми у меня книжку преподобного Макария Саровского житие. От сей книжки большую благодать и веры утвержденье получишь. Будет тебе сладка паче мёду… У меня ведь всякие книжки есть. Тех книжек ты у другого не найдёшь, потому собирал я их своей душе на спасенье, от древних благочестивых людей, что и в живых давно нет, по разным странам, по разным городам… Такие есть дивные, что самого великого грешника в кротость приведут. Несть им цены… Ангельские писания, а не человеческие.

— А как жил преподобный Макарий? — тихо спросил Алёша. — Давно он жил?

— В Саровской пустыне он жил, в лесах дремучих. Презрел богатство и утехи чрева; ходил наг и бос; терпел хлад зимний и зной летний, пил воду с креста, ел кору сухую; день целый трудился в поте лица, а ночь всю Богу молился. Вот как жил Макарий святой, так и нам указал жить, по своему подобию. Сила нечистая его два раза вихрем уносила, злые воры его убивали, а Господь его невидимо хранил, своего молитвенника. Ты эту книжку прочти, тебе я дам, потому вижу, что Божий человек, а не мирской.

Алёша бессознательно глотал нянин чай, уставясь встревоженными глазами в суровые глаза старика.

— Ишь ведь как! — вздохнула няня. — Он-то, наш батюшка, тяготы на себя какие принимал, а мы грешные и в храм Божий на своём селе в праздник сходить за великий труд почитаем.

— От лени и от объеденья, — строго пояснил Ивлий. — Мирской человек чреву своему служит, а не душу спасает. Коли бы памятовал человек завсегда муки геенские, грешникам уготованные, то отвергся бы мира и прилепился к Христу. А человек этого не помятует, потому князь власти воздушной по миру аки лев рыщет, иский кого уловити, ну и мутит человека, рассеянье на него посылает. Читал ты о хождении по мытарствам Федоры праведной? Я знаю, что не читал. Матерь твоя больших чинов и званья большого, против всех тутошних помещиц, говорить нечего, а ума в ней мало, что детище своё родное сиде некрещёной препоручила. Разве немки во Христа веруют? Немки тебя ко Христу не приведут, а приведут к диаволу.

— Известно, басурманки! — вздохнула сочувственно Афанасьевна. — Что немец, что жид — всё одно; все по-собачьи лопочут.

— Ужасы неизглаголанные сподобилась видеть Федора праведная, — продолжал между тем Ивлий. — Жупел клокочущий и сковороды раскалённые, и скрежет зубовный; хулы изрыгатели на крючья за язык повешены, плотоугодники чревом ненасытным вечному мразу преданы, а диаволы во образе эфиопов чёрных, аки повапленные, когтями своими проклятыми разрывают тело грешных человеков. Смута на разум находит и трепет на сердце, когда о хожденьи Федоры праведной даже в книжке читаешь, во плоти находясь, а не только сам воочию узришь, тлен земной покинувши…

Алёша уже давно не смотрел на Ивлия; блюдечко с чаем давно зашаталось в его дрожащей руке, и он сидел теперь, оставив свой чай, прижавшись к няниному плечу. Словно тяжкий кошмар налёг на его грудь, и ему грезилось, что перед ним страшный седой колдун выпускает на него вместо слов тучи страшилищ.

— И как помянешь, — продолжал Ивлий, уже ни на кого не смотря и разговаривая словно сам с собою, — как помянешь грехи свои несчётные, блуд и срамные речи, и человекоугодие, и чревоугодие, и заповедей Господних поношенье, сердца своего злобу и корысть, ближнего осужденье, нищего забвенье, сирого оставленье…

— Ох-ох-ох! — стонала Афансьевна, безнадёжно качая трясущейся старой головой и проливая горькие слёзы в угол своего коврового платка.

— …И возьмёт тебя трепет неисходный, — продолжал Ивлий. — И праведному трудно спастись, «кольми паче грешнику», сказано в «Апостоле». Вопросит тебя на страшному суде Господнем праведный Судия — и не обретешь ответа, яго нагой не обретает одеянья. И скажет тебе Судия: сии, праведные, на земле страдали Христа ради, тем бо я уготовил царство небесное, а сии, грешницы, на земле жили в веселье, плотоугодии и праздности, Христа позабывши, — тех бо я уготовал диаволу на мучение вечное. Ох, страшная тьма кромешная, иде же червь не усыпает и огнь не угасает! — вдруг заключил Ивлий, сам переполняясь ужаса и порывисто вставая с места. — Пойду помолюсь, прочитаю акафист Богородице, а то трудно сделалось душеньке.

Он три раза перекрестился на иконы, шепча молитву, и пошёл к двери.

— Спасибо, старуха, за твоё угощенье. Будь здорова, будь и ты здрав, барчук. Ужо помолюсь за тебя Алексею человеку Божьему. Он те милость пошлёт, — сказал Ивлий, сгибаясь своей высокой фигурой в низенькую дверь клети.

— Пойдёмте на гумно, mesdames, — говорила Лида, — мама говорит, нынче станут пшеницу молотить. Теперь сухо, отлично погулять… Мамочка, пойдёшь с нами?

— Непременно, непременно пойду! — серьёзно отвечала генеральша. — Я ведь, mesdames, даром что петербургская барыня, люблю во всё сама вникнуть. Наш милейший Иван Семёнович преспособный человек, я это признаю в нём и вполне ему доверяю, а всё, по русской пословице, «хозяйский глазок — смотрок», — прибавила Татьяна Сергеевна с лукавым подмигиваньем.

— Мама, а можно не одеваться? Без шляпок идти? — перебила её Лида. — Варя, Надя, берите зонтики, идёмте… Alexis, где ты? Хочешь с нами гулять?