Верёвки все побили, прошлись по два раза, в третий отбили, стали трясти солому, сгребать зерно в ворох. Человек двадцать погнали к одонку таскать новые снопы. Два парня, взгромоздившись на высокий скирд, метали оттуда на разостланное внизу веретьё грузные снопы, которые тотчас же расхватывали бабы и парни. Смеху и шуток поднялось пуще прежнего; то парень сверху наметит снопом в какую-нибудь дюжую девку, так что та зашатается, то пойдёт возня отнимать друг у друга снопы.

— Дарочка, миленька, отдай мне тот-то сноп, видишь, мои все развязанные, твой целенький… Тебе Микитай хорошенький сбросит, — умильно пристаёт белокурая девочка.

— Ишь ты, догадалась, умная! Я и то всё рассыпанные носила, поносись-ка и ты, — убеждает Дарочка.

Парни, взад и вперёд сновавшие вместе с бабами, ведут с ними с это время самую откровенную беседу.

— Гриш, а Гриш, поноси, родимый, за меня! — шутит девка, равняясь с молодым малым, тоже с снопами в руках.

— Бери мои, а я твои потащу! Так уж и быть! — великодушно соглашается Гришка.

— У, разбойник! — продолжает девка с шутливым гневом. — Обо мне не старается, а Пиашке, небойсь, таскает!

— Пиашка сама обо мне старательница! — ухмыляясь, говорит Гришка. — Ведь вот я тебя попрошу, ты по-моему не сделаешь.

— А может, сделаю? — на всё гумно кричит девка. — Ты попроси.

— И просить не стану, я вашу породу знаю, — хладнокровно уверяет Гришка. — От вас разживёшься!

Девка так хохочет, что снопы трясутся.

— Что это ты Гришу нашего, голубушка, обижаешь? — вступаются мимоходом другие девки. — Нам его, сиротливого, жалко… Гришуть, а Гришуть, ты с ней не вяжись…

На всё гумно идут остроты и шутки, от которых разбежались бы, заткнув уши, зажмуря глаза, наши светские барышни. Но лапотные барышни привыкли не обижаться на своих лапотных кавалеров. Только дружным хохотом и такими же бесцеремонными шутками отвечают они на самые бесцеремонные мужицкие шутки.

Тимофей уже подходил к толпе зазевавшихся баб.

— Ишь, гладёны, уставились! Чего подпёрли хребтами одонок? Небойсь, не повалится! Носи живо! На убой вас, что ли, кормить, демонов!

Целая вереница баб, по два снопа за плечами, потянулась к току. Впереди всех шла рослая, румяная, широкоплечая Апроська, ступая дюжими ногами твёрдо и смело, как степная кобылица, не знающая упряжи; закинув за плечи здоровенные руки, с двумя тяжёлыми и длинными снопами, локтями вперёд, она открыла высокую грудь, туго бившуюся в обтягивавшей её миткалевой рубахе.

— Здравствуйте, бабочки! — весело крикнула Лида, прыгая через солому на ток. — Вот и мы к вам…

— Здравствуйте, барышня милая! Здравствуйте, матушка барыня, — ответили тоже весело спасские бабы. — Помогать нам пришли?

— А вы думаете, мы бы не сумели молотить? — храбрилась Лида. — Вот ещё! Ещё как бы молотили!

— И где ж таки вам, барышня-голубчик, делом этим мужицким заниматься! — серьёзно возразила Арина. — Ручки у вас нежные, к работе непривычны; это вот нашим посконным рукам так! Ишь, какие корявые стали, музоль на музоли! Ишь ты!.. — Арина протянула Лиде свою худую старую руку, всю загорелую и истрескавшуюся. — Места живого нет! Жилы повытянулись, кожа потрескалась, позакоптела на пыли да на солнце. А ведь тоже смолоду белые у меня были руки да пухлые… Не хуже вон у той девки, у толстой… у Апроськи.

Лида с сожалением и отвращением, будто кости мертвеца, рассматривала бабью руку, иссохшую на работе.

— А Василий твой здесь, Арина? — спросила Надя.

— Здесь, матушка Надежда Трофимовна, здесь; нынче нас всех, почитай, согнали. Ишь, сила стоит!

Лида уже была на середине тока и схватила первый попавшийся цеп.

— Бабочки, можно помолотить? Чей это цеп?

— Можно, можно, барышня, что нужды! Изволь, побалуйся…

Лида неловко подняла цеп, и когда хотела опустить его, то он чуть не вырвался у ней из рук, било почти не моталось. Бабы и девки с удивлённой усмешкой следили за проказами Лиды.

— Барышня, да не так! Ты замахнись им! — советовали ей кругом.

Лида попробовала замахнуться и чуть было не перекинулась назад; в плече у ней стало ломить от неверного взмаха. Чем дальше, тем хуже; вторым взмахом цепа чуть не убила соседнюю бабу.

— Нет, барышня! Это ты не по закону! — со смехом говорила Фёкла, отбирая у Лиды свой цеп. — Ты вон глянь-ка, как мы молотим, да и приноровись сама.

— Не давайте ей в руки цепа, бабочки. моей проказнице, — шутливо просила генеральша. — А то она вам весь хлеб сразу перемолотит.

Бабы обрадовались случаю дать отдых рукам и позевать на барские наряды. Никто не принимался за работу; Тимофей не осмеливался прервать барской беседы с бабами.

— О нет! Это ужасно трудно! Я никак не думала, чтоб так трудно было молотить! — вскричала Лида, бросая цеп и вся раскрасневшись от усилий и смущенья. — Как это вы, бабочки, можете молотить так долго? С утра и до вечера?

— Дело наше такое, мужицкое, барышня: и рады бы на печь, а надо за цеп. За нас, барышня, некому работать. Мы и за вас работаем, и за себя работаем.