Шрифт:
В вагоне стояла гнетущая тишина. Каждый мысленно прощался с близкими. Говорить не хотелось, но и молчать было тяжело.
Первым подал голос Федор Клюшин.
— У нас, наверное, уже отмолотились. Народ, поди, на рыбалку в Тургай собирается…
— А хорошо бы, братцы, с бреднем по Ую побродить, — заметил старик Ковальский и тяжело вздохнул.
— Похоже, отрыбачили, — отозвался кто-то.
Михаил подошел к Петру. Старший Новгородцев лежал на нарах, плотно закутавшись в тюремное одеяло.
— Знобит?
Тот молча кивнул. Заболел он еще в Челябинске. В Иркутск его отправили из тюремной больницы вместе с группой усть-уйских большевиков. Частые побои, недоедание, подточили когда-то могучий организм, у Петра появились признаки туберкулеза. Заостренный нос, глубоко ввалившиеся глаза, острые лопатки, которые покрывала грязная рубаха, заставили Михаила невольно сжать кулаки:
— Гады, до чего довели человека!
Больной положил руку на плечо брата.
— При первой возможности беги, а я… — Петр выдержал короткую паузу и тихо закончил: — Отлежусь как-нибудь.
В полдень началась высадка.
— Стройся по двое! — раздалась команда. Со стороны станции, пересекая пути к эшелону, шли три офицера.
— Смирр-на!
Шагая вдоль нестройных рядов измученных людей, офицеры брезгливо окидывали их взглядом.
— Это что за чучело? — показывая на Петра, с трудом стоявшего на ногах, спросил контрразведчик с нашивками капитана.
— Больной, — ответил конвойный офицер.
— Сейчас ему пропишем микстуру, — отступив от рядов, капитан крикнул: — Эй вы, слушайте! На каждого арестованного у нас имеются документы. Если кто соврет, будет немедленно расстрелян. Допрос начнем с правого фланга.
Заключенные приглушенно заговорили:
— Не сознавайся, ребята. Документов у них нет. Берут на удочку.
— Не лучше ли сказать правду? Покорную голову меч не сечет.
Начался допрос.
Первым выступил из шеренги Клюшин.
— Большевик?
— Да, — ответил тот твердо.
— Какие должности занимал в октябрьские дни 1917 года?
— Был командиром рабоче-крестьянской дружины.
Офицер круто повернулся к конвоиру.
— Отвести в третью группу! — показывая на Клюшина, сказал он многозначительно. — Ну-с, а ты, старик, как попал сюда? — Вопрос относился к Ковальскому.
— Я член коммунистической партии большевиков. Работал в волкоме, — с достоинством ответил Ковальский.
— Понятно. В третью! — кивнул контрразведчик.
Очередь дошла до Михаила.
— Большевик?
— Да, — Новгородцев смело посмотрел в глаза колчаковцу.
— Казак?
— Троицкого округа станицы Усть-Уйской Оренбургского казачьего войска.
— С немцами воевал?
— Да. Имею георгиевские кресты за храбрость.
— Георгиевский кавалер и вдруг переметнулся к большевикам? Не понимаю, — пожал плечами капитан. — Запишите во вторую, — приказал он. — А этого… — указательный палец уставился на старшего Новгородцева: — в первую. Он и так сдохнет.
Вместе с Михаилом во вторую группу попали Ковиков из станицы Миасской и большевики из Долгодеревенской.
Слышались отрывистые слова команды: «В первую, вторую, третью».
Что это означало, никто не знал.
Окружив каждую группу конвоем, этапников повели во двор офицерского клуба.
Продрогшие на ветру заключенные тесно жались друг к другу.
В дверях показался офицер с бумагой в руках. Лица людей вытянулись. В свежем воздухе четко прозвучали слова:
— Первая группа пойдет на работу; вторая будет взята под особый контроль. Третью группу — расстрелять!
Михаил сделал попытку пробиться к Клюшину и Ковальскому, но удар прикладом заставил его попятиться.
— Товарищи станишники! — выкрикнул страстно Клюшин. — Будете живы, бейте гадов до конца!
Кто-то высоко и страстно начал:
Вставай, проклятьем заклейменный, Весь мир голодных и рабов!..Величавые звуки гимна понеслись над улицами города.
— Прекратить! — выскочивший из клуба капитан выхватил из кобуры револьвер.
Заключенные, взявшись за руки, продолжали петь:
…Кипит наш разум возмущенный И в смертный бой вести готов…— Готов-сь! — стараясь заглушить голоса, яростно выкрикнул офицер. Конвойные вскинули ружья.
— Огонь по третьей группе!
Раздался залп.
Под дулами винтовок, под ругань разъяренных семеновцев первая и вторая группа заключенных оставили страшный двор офицерского клуба и хмуро зашагали к баракам войскового хозяйственного управления.
Прошла томительная ночь. Никто не спал. Михаил ворочался на нарах, прислушиваясь к бессвязному бормотанью сонных. Плошки чадили.