Едва я закрыл за гостями дверь, едва перевел дух и едва успел подумать о Майе, как зазвенел телефон. Моему удивлению не было предела, когда в трубке я услышал ее низкий, хрипловатый голос.

– Я не поздно? – вместо приветствия спросила она.

– Для одинокого человека не существует поздних звонков.

– Мне бы хотелось с вами поговорить.

Последовала пауза. И Майя, уже более раздраженно, словно оправдываясь, добавила:

– О Котике, конечно.

– Конечно. О ком же еще? Вы сейчас предлагаете это сделать?

– Нет! И не по телефону! Если можно… И если удобно… Завтра в 8 утра…

– В 8 утра? – удивился я. – Вы так рано встаете? А я вот утром плохо соображаю.

– Ну, в таком случае…

– Нет, нет, – я чуть ли не закричал в трубку, вдруг испугавшись, что она так же внезапно исчезнет, как и появилась. И я никогда больше не услышу ее низкий, хрипловатый голос. И пожалуй, именно в эту минуту, еще не отдавая себе отчета, я понял, насколько эта женщина мне дорога.

– Нет, что вы, Майя. Мы обязательно встретимся. Тем более, что я впервые так рано буду встречаться с женщиной.

– Точнее, с матерью вашего бывшего ученика.

– Пусть будет так, – вздохнул я.

И мы договорились о встрече.

Утро выдалось холодное и ветреное. Хотя сквозь рваные обрывки облаков кое-где на небе уже виднелись слабые отблески осеннего солнца. Я вышел пораньше, хотя еще можно было запросто поспать. Но я был слишком возбужден в предчувствии предстоящего свидания. Хотя, зная Майю, не был уверен, что оно будет приятным. Скорее всего – закончится теми же словесными перепалками и взаимными обидами.

По пути мне встретился хроменький Поликарпыч. Он выгуливал хроменького Тузика. Я крепко пожал руку старому солдату.

– Вот так, Кирюша, – Поликарпыч дыхнул на меня дешевой водкой. – Вот, теперь нас уже и фашистами обзывают, слыхал? Сравнили с гитлерюгентом. Мы землю от фашизма очистили, так они нас за это наказывают. Эта разукрашенная кикимора – дикторша и бородатый мордоворот… По телику… Словно и не рад, что на свет народился. Ведь если бы не мы, уж его-то и в помине не было, точно. Как он не понимает? А, может, они и впрямь не рады, что на эту землю пришли, не любят они ее. Да и сами, будто сторонние какие-то, неживые. Может, и мстят нам за свое рождение. Не наши они, чужие совсем. Мертвые.

– Может и так, Поликарпыч, – вздохнул я, угощая его сигаретой. – Только мне кажется, что не за свое рождение они мстят. Уж пожить-то они любят, еще как! Да чтоб – покрасивше… Просто не ту землю вы им подарили. Не ту землю они желали. Вот за это они вас и ненавидят. Понимают, что должны быть благодарны за свое спасение и – ненавидят еще пуще. Знаешь, Поликарпыч, чем человек гнилее, тем он больше ненавидит тех, кто ему сделал добро. Потому что сам не способен на это. Вот и старается побыстрее с земли стереть соседа. Вместе с памятью. Ведь благодарность – еще долг и ответственность. А гнилых это раздражает и связывает по рукам. Для них память просто обуза. Понимаешь?

– Нет, Кирюша, не понимаю, – Поликарпыч глубоко затянулся сигаретой. Пока мы стояли, утро наконец-то полностью вошло в свои права. – Я таких людей вообще не понимаю и понимать не хочу. Вот на войне все было просто и понятно. Перед тобой был враг. И он не скрывал этого. Он сразу заявил: я фашист и вас ненавижу, я вас буду убивать, сжигать и гноить. Я вас сотру с лица земли, и землю эту сделаю своей. И мы защищались. А здесь что же получается, Кира? Сидит эта морда, раздутая и разжиревшая. И с телика мне в лицо заявляет, что она честная и хорошая, желает всем добра и не допустит ни единой слезинки ребенка. А мы – просто фашисты, выжившие с ума старики, в лучше случае – пьяницы и бездельники. И знаешь, эта морда внушает всем, что любит людей и ради них старается. Но любит она нас как-то странно. Словно для нее люди – мусор, где нет ни отдельных лиц, ни отдельных судеб. В общем – кучу «любит», а каждого по отдельности давит. Одним пальцем. И знаешь, что страшно. Что не каждый разберет, где правда. Может кто и поверит, что ему с телика желают добра… Вот я и говорю, что с фрицами было проще. Они про себя заявили сразу, и мы на них пошли всем миром. А эти все напутали, наковеркали, переставили с ног на голову так, что черт ногу сломит. А молодым разобраться – уж подавно нельзя.

– На них и рассчитано, Поликарпыч. На разновозрастных негодяев и на молодежь, которую стараются превратить в безликое скопище тупых негодяев. Молодежь – их стратегическое оружие, залог их свинского благополучия, повод для уничтожения памяти.

– И ты думаешь, у них получится, Кирюша? – Поликарпыч пытливо посмотрел на меня, будто бы я мог дать ответ.

Я со злостью сплюнул.

– Ничего я не думаю, Поликарпыч! И хотя я вышел из детского возраста, но честно говоря, русским сказкам верю. Они, по-моему, писались еще до людей. Люди бы наверняка внесли в них свой, тайный смысл. А здесь, как ты любишь повторять, все предельно просто. И хоть ты, Поликарпыч, тоже далеко не юн, вспомни, друг. Что в наших сказках всегда побеждает?

Поликарпыч улыбнулся. И его исполосованное морщинами, сморщенное, как наша земля, лицо вдруг резко помолодело.

– Пока, Кирюша, до скорого.

Он махнул рукой. И, хромая в ногу со своим верным Тузиком, заковылял к дому. А я еще долго смотрел вслед двум одиноким, добрым, беспризорным существам. Старику и собаке.

Двор потихоньку оживал. Одним из первых, как всегда, смущенно озираясь, появился старенький учитель Василий Петрович. Я знал, что он не хочет, чтобы были свидетели того, как он копается в мусорном баке, поэтому я собрался незаметно скрыться. Но неожиданно заметил, что из подъезда, как тень, вынырнула Анна Гавриловна, мать Сандры, и окликнула старенького учителя. И он с недоумением подошел к ней.