Собрание стихотворений
вернуться

Маковский Сергей Константинович
Шрифт:

IV. «Да, началось. На долгую беду…»

Да, началось. На долгую беду. Не ем, не сплю. Болтаюсь день без толку, а ночь — скорей на бак: залезу в щелку и притаюсь, да за борт! Как в бреду. Плыву, ныряя чайкой, на гряду горбатых дамб, к рыбачьему поселку, и там, на отмелях, мою креолку между сетей и старых тряпок жду. Частенько — не придет. Плывешь обратно, и Божий мир не мил. А невдомек, что девка-то, поди, куда развратна, в тавернах ночь прогуливает знатно… Эх, сударь, молодость!.. Жил паренек, да наскочил, как рыба на крючок.

V. «Влюбился — смерть! Красавица? Нимало…»

Влюбился — смерть! Красавица? Нимало. Жердинка смуглая, пятнадцать лет. Но взор, повадка, бровь углом… да, нет, в словах не то. Ну, — бес. А уж плясала! Сорвется — вихрь, запляшет белый свет. Плывет, горит! Вот кружится, вот стала, и — прыг на стол и каблуком удало отстукивает трели кастаньет. А то — раздета, бубен, — ишь сноровка! Танцует голая. И грех и стыд, — какой любви мужчинам не сулит! Вся выгнется и грудью шевелит, и бедрами поводит этак ловко. Дурная, сударь, — истинно чертовка!

VI. «Наш парусник грузился понемногу…»

Наш парусник грузился понемногу, когда задул попутный нам зюйд-вест. И капитан решил: не медля в Брест. Для храбрости глотнув маленько грогу, простился я. Она сняла свой крест и мне надела с клятвой на дорогу, а я клялся — себе, и ей, и Богу вернуться через год из новых мест. Разбойничьей доверившись примете, мы снялись в ночь. И долго на рассвете с брам-реи вдаль смотрел я. Вешним сном казался порт в тумане золотом: и отмели, и там — рыбачьи сети и словно кто-то, машущий платком.

VII. «И что же? Ровно через год, в июне…»

И что же? Ровно через год, в июне, до одури любовью вдохновен, покинув бриг у гибралтарских стен, пришел-таки я в Бахию, на шхуне. Да, молодость… Чего не дашь взамен! Как я был горд и счастлив накануне… А за год-то в моей морской фортуне произошло немало перемен. Я прикопил деньжат и стал матросом — не юнга, чай! — большим, густоволосым (мне было прозвище «Кудрявый гусь») и, кажется, не чересчур курносым. Я так мечтал: посватаюсь, женюсь и фермой где-нибудь обзаведусь.

VIII. «Знакомые места! Живым манером…»

Знакомые места! Живым манером к отцу, тореро. След простыл. Беда! Я начал поиски: туда, сюда, в таверны, к рыбакам, в притон к мегерам… Один ответ: весной сбежала. Да! Не то с заезжим русским, офицером, не то с другим таким же кавалером, — в Европу, в Азию, невесть куда. Ах, сударь, тут, уединясь в сторонку, я понял, что любовь и злость точь-в-точь похожи… Я любил, любил девчонку, а в помысле: вот взять бы, истолочь да в море вышвырнуть, как падаль, прочь! И кулаком грозился я вдогонку.

IX. «Но время лечит все: рубцы от ран…»

Но время лечит все: рубцы от ран, обиды сердца, медленное горе. Мою любовь угомонило море, развеял ветер, усыпил туман. Не скоро, а забыл, для новых стран и новых встреч, о днях в Сан-Сальвадоре. Утешился. Сначала в Балтиморе, потом — в горах Невады, у гитан… Из порта в порт, за грузом, без оглядки! Сегодня Рио, завтра Уругвай. В Тай-пей чаи, в Гюэ бананы сладки. На Яве чуть не помер: лихорадки. Тонул в тайфун, — ну, думаю, прощай! Бывало тяжело, случалось — рай.

Х. «Матросам, сударь, что? И небогаты…»

Матросам, сударь, что? И небогаты, а веселы в свой час. То здесь, то там, небось, научишься по кабакам расшвыривать последние дукаты. Да, времечко! Жилось! Команда — хваты. И сколько ж их, красавиц, льнуло к нам, всех званий и пород: марсельских дам, фузанских гейш, гречанок из Галаты… У нас, у моряков, особый дар. Пусть женщины охочи до обновок, да любят нас, будь только парень ловок, без умысла: за молодость и жар, за якоря и золотой загар и голубой узор татуировок.

XI. «Прошло лет шесть… Нет, восемь. Из Босфора»

Прошло лет шесть… Нет, восемь. Из Босфора спешили мы в Кале. Как вдруг — норд-ост. Волна взбесилась: шторм. Не будь так прост, укрылся я в Лагосе от простора. На набережной — толпы. Вдоль забора, смотрю, афиши в человечий рост. Прочел: «Минерва… кабаре… средь звезд… мисс Нагарэль, звезда Сан-Сальвадора». Я обомлел. О, Господи! Пречист… И слезы, верите ль? Ну, — к черту! Нервы. Бросаюсь в кассу. «Ряд? — Поближе, первый!» И ровно в семь, за час, приглажен, чист, разглядывал я занавес «Минервы» и зал пустой… а сам дрожал, как лист.