Собрание стихотворений
вернуться

Маковский Сергей Константинович
Шрифт:

Плиты («Где-то, где-то на бугре песчаном…»)

Где-то, где-то на бугре песчаном обречённой, вымершей земли стелется покоище: бурьяном сплошь могилы заросли. Ни венка, ни урны и в помине, всё сломали заступы веков. Преданные пыльной паутине — только плиты без крестов. Надписей иных не разбираю: буквы стёрлись, имена — не те. Призрачное что-то вспоминаю, от плиты брожу к плите. Боже, как давно-давно под ними затаилось мёртвое жильё! На одной с трудом прочёл я имя полустёртое — моё.

«Эта белая тишь — чарует она!..»

Эта белая тишь — чарует она! Никогда не снилась такою: красоты земной всеблаженно полна, к неземному зовёт покою. Это небо и, в синем блеске, наряд кружевной лесного приволья; этот в инее сад, садовых оград запушённые снегом колья! Эти чёрные пни у дорог торчком и соломы стог под навесом; эта мгла вдали розоватым дымком над сквозным заснеженным лесом… И душа этой белой тишью полна, ничего ей больше не надо. Надышаться морозом хочет она. И печаль её — как отрада.

«Опять, опять у моря стоя…»

Опять, опять у моря стоя, не нагляжусь на небеса и в шуме слушаю прибоя глубин и далей голоса. Рождённых водною пустыней внушений тайных не прочесть… Но в них угадываю ныне слова премудрые: Он есть. Он есть, исток и огнь сознанья, к Нему священные пути, — Он, вседержитель мирозданья, Тот, от Кого нельзя уйти.

«Снег россыпью алмазной падает…»

Снег россыпью алмазной падает, на солнце светится с утра. Земля и умирая радует, и в зимней скудости щедра. Мирами искорок бесчисленных мерцает белый полог зим, а кружева ветвей безлиственных вдали — как лиловатый дым. Февральскими снегами скована, она не верит нищете. Земная вечность уготована её небесной красоте.

«Возлюбленная тишина…»

Возлюбленная тишина…

Ломоносов

Возлюбленная тишина, вечернее очарованье, виденьями какого сна овеяно твоё молчанье? Возлюбленная тишина, преображение заката, недостижимая страна, покинутая мной когда-то. Слилось грядущее с былым, неизмеримое с ничтожным, и кажется пережитым всё, что казалось невозможным.

«Стонет ночь, куда-то манит…»

Стонет ночь, куда-то манит, вся слезами исходя, в окна мелко барабанит дробь осеннего дождя. Стонет ночь о неизбывном, нерушимом в мире зле, о каком-то счастье дивном, недоступном на земле, — о далёком, безвозвратном, где-то бывшем так давно, что на языке понятном не расскажешь всё равно…

«Спеши, душа! Уж близок перелёт…»

Спеши, душа! Уж близок перелёт в иную, призрачную землю. О, птица вольная! За годом год она слышней зовёт, зовёт — а я всё тише внемлю. О, птица певчая! Прилежней пой о том, что было недопето. Любовь и боль и смертный ужас твой никто не допоёт другой, а важно только это…

«О, мир двоящийся, мир отражений…»

Гр. П. А. Бобринскому

О, мир двоящийся, мир отражений в лазури озера пылающий закат, час невозвратности и вечных возвращений, вечерней памяти благословенный яд. Две глуби сонные. Какой — поверим? Где загорелся луч непризрачной звезды? Зарю небесную озёрный манит терем, подводные леса — как райские сады. И ближе ночь. Гореть заря устанет, растают в сумраке прибрежные холмы, и дымный Серафим с мечом на страже станет непостижимости, молчания и тьмы.