В назначенный для обручения день русский двор собрался в Зимнем дворце. Обстановка была на редкость торжественная — императорская семья и все приглашенные в парадных платьях, на лицах удовлетворение и радость.

Великую княжну обрядили, как и подобает невесте. На ней, как отмечали острые на язык царедворцы, одних бриллиантов в тот вечер было столько, что ценность их далеко могла превысить стоимость всех государственных имуществ шведской державы.

В назначенный час, к семи вечера, прибыла и императрица. Недоставало лишь жениха. Все терялись в догадках, что могло его задержать. Меж тем пробило восемь, пробило и девять, а жених не являлся. К государыне подошел кто-то из придворных и шепнул о чем-то ей на ухо. Она быстро встала, лицо ее побагровело, затем сделалось мертвенно-бледным. Заикаясь, она с трудом проговорила несколько бессвязных слов и без чувств опустилась в кресло — ее поразил апоплексический удар. Первый из тех, что буквально через несколько дней положит предел ее земной жизни.

Оказалось, юный король в самый последний момент изменил решение. Он заявил своим приближенным, что не только не позволит своей жене иметь в своем дворце православную церковь, где бы она могла исповедовать свою веру, но должен ее непременно обязать во всех церемониях следовать лютеранской вере, господствующей в его стране.

Король вправе был поступить в сем деле согласно своей совести и убеждениям. Но зачем было прибегать к коварству, сначала давай понять, что он не станет противиться воле будущей жены, а затем так бессердечно разорвать на глазах всего петербургского двора свои прежние обязательства?

Таков, оказалось, был характер у шведского короля: под напускным благодушием — грубая бесцеремонность и жестокосердие, граничащие со сладострастием палача, наслаждающегося страданиями собственной жертвы.

И теперь, вспоминая происшествие двенадцатилетней давности, случившееся в санкт-петербургском Зимнем дворце благодаря его душевной глухоте и жестокости, он вновь видел в своем поступке лишь проявление своей железной воли и силы. Более того, сейчас к этим чувствам примешивалось еще одно: радость мести, которую он обязан совершить по отношению к ненавистным ему русским.

В день, назначенный для выхода в море, Густав-Адольф, прибывший из Стокгольма на Аланды, вновь созвал своих генералов.

На палубу королевской яхты «Амадис» адъютанты вынесли большой старинный сундук и, отперев запоры, подняли крышку. Там находились доспехи Карла Двенадцатого, специально доставленные из музея.

По знаку короля его адъютанты стали доставать из кованного медью хранилища один экспонат за другим и складывать их на ковре у ног короля.

Указав на большие, похожие на краги перчатки своего великого пращура, Густав-Адольф обратился к военачальникам.

— Генерал Вильгельм Клингспор, — торжественно начал король, — вы совершили немало ошибок в сей военной кампании. Однако я дам вам последнюю возможность их искупить. Приказываю вам надеть на мою правую руку перчатку нашего великого Карла Двенадцатого. Вы же, дерзкий генерал Георг фон Дебельн, натяните перчатку великого шведского короля на левую мою длань. Полагаю, одно прикосновение к доспехам славного воина должно влить в ваши сердца волю к победе, коей вам недоставало. Моя же королевская воля и мои силы неизмеримы. Но и они станут еще большими, когда я облачусь в одежды того, кто не раз приводил нашу Швецию к вершинам славы.

Мечом великого Карла король повелел опоясать себя генералу Бойе, которому был отдан приказ вести десант в Або.

— А теперь, господа, на корабли! Пусть каждый из вас расскажет моим храбрым солдатам о том, что вы видели только что собственными глазами. И пусть вслед за мною, королем, каждый воин проникнется священным стремлением победить или умереть в предстоящем бою с нашими врагами.

А на берегу все уже было готово к встрече нового нашествия.

Багратион знал: после первой провалившейся попытки овладеть побережьем шведы не успокоятся. Потому он повелел стянуть к берегам все свои войска. И когда двадцать шестого сентября на горизонте замаячили паруса неприятельских кораблей, а несколько часов спустя враги стали высаживаться и скапливаться в близлежащем лесу, он, как и в прошлый раз, дал им возможность беспрепятственно сойти на берег.

В первой линии русских находилось девять батальонов пехоты, три эскадрона гусар, полк казаков и семь орудий. Багратион составил из них три колонны. Центром командовал Багговут, правым флангом — Бороздин и левым — Бек. Беку было поручено обойти высадившихся, отрезав их от моря, и ударить им в спину.

Бой закипел жестокий. В течение четырех часов атака следовала за атакой с обеих сторон. Ружейные перестрелки переходили в штыковые схватки.

Шведский генерал Боне оказался неплохим военачальником. Он бросил все силы в стык между центром и правым крылом русских, надеясь разделить своего противника, а затем начать бить его по частям. Но он не рассчитал, что русские под командованием Бека уже обошли его батальоны и начали атаку с тыла. При первых же выстрелах позади шведов Багратион выхватил шпагу и, став во главе своего лейб-гвардии егерского полка, повел его в штыковую атаку.

Шведы бросились назад, по направлению к морю. Но и в сем случае маневр был предусмотрен Багратионом. По его приказу Николай Михайлович Бороздин повернул свой правый фланг в обход и окружил бегущих. Вот тогда в гущу панически отступающих врубились гусары и казаки.

Однако именно в этот момент на виду Гельсингской бухты, где и на сей раз находилось главное место вражеской высадки, показалась королевская яхта. На палубе величественно высилась фигура Густава-Адольфа, облаченная в доспехи Карла Двенадцатого. Король решил самолично убедиться в победе своих доблестных войск. Но картина, которую он увидел с борта своей яхты, его потрясла. Целые роты и батальоны, бросая оружие, панически отходили к берегу, где стояли их лодки. Падая прямо в воду, отталкивая друг друга, солдаты переворачивали баркасы и, увеличивая потери своих войск, погибали уже не от пуль, а идя на дно.