Николай Сазонов родился в 1815 году в семье статского советника и богатого рязанского помещика Ивана Сазонова. Этот родовитый барчук, получивший всестороннее воспитание в «доме родительском» 565 , в 1831 году, 16 лет от роду, был зачислен на физико-математическое отделение Московского университета; через год юноша перешел на словесное отделение, которое окончил кандидатом в 1835-м. С осени 1831 года Сазонов близко сошелся с А.И. Герценом, который вспоминал впоследствии:

Сазонов принимал участие во всех университетских начинаниях Герцена – от студенческих пирушек, одна из которых сочно описана на страницах «Былого и дум», до знаменитого кружка и замысла совместного философско-политического журнала, где Сазонову отводилась роль заведующего отделами философии, истории и статистики. Именно «другу С(азонову)» Герцен посвятил рассказ «Первая встреча» из цикла «Встречи», а в автобиографической повести «(О себе)», вошедшей в измененном виде в «Записки одного молодого человека», вывел его человеком «с выразительным лицом», который с увлечением беседует на философические темы и которому уготована стезя «академика-астронома» 568 . К.С. Аксаков, состоявший в годы университетской учебы в приятельских отношениях с Сазоновым, свидетельствовал, что рязанский барич «считался первым студентом», был очень умен – «но фразёр и эффектёр» 569 . Неординарные задатки Сазонова сказались уже в его литературном дебюте – пространной статье «Об исторических трудах Миллера», написанной в 1833 году в связи с 50-летием со дня смерти великого русского историографа и непременного секретаря Российской академии наук. На статью, опубликованную вчерашним студентом в «Ученых записках Московского университета», последовал отзыв самого М.П. Погодина; впоследствии, в энциклопедии Брокгауза и Ефрона, она была ошибочно приписана профессору Каченовскому, лекции которого Сазонов слушал в Московском университете.

После разгрома кружка Герцена Сазонов скрывается за границей, живет в Париже на широкую ногу, как настоящий русский барин, из-за чего уже в 1846 году попадает в долговую тюрьму Клиши. Сазонов вращается в кругах русских революционеров-эмигрантов, близко сходится с Бакуниным и Гервегом, в обществе которых его называют не иначе, как «россиянин Иван Воинов» 570 . Встретив после двенадцатилетней разлуки своего товарища в Париже, Герцен писал друзьям в Москву, что Сазонов «весел, толст и гадок до невозможности…». Так как после семейной драмы Герцена Сазонов хотел сохранить отношения и с ним, и с Гервегом, Искандер порвал с ним. Тем не менее отзывался он о Сазонове как о «блестящем таланте», «человеке сильно даровитом, имеющем вес в европейском движении», «одном из самых рьяных защитников демократии» 571 .

С последней характеристикой Герцена можно поспорить, но здесь важно не упустить из виду другое: дело в том, что революционные связи Сазонова отнюдь не ограничивались кружком русских вольнодумцев, заброшенных волею судеб в Париж. Сазонов – один из первых русских марксистов, он был лично знаком с К. Марксом и даже переводил «Манифест коммунистической партии» на французский язык, воспринимая текст как своего рода образчик романтической поэзии. Правда, перевод остался неопубликованным; правда и то, что Маркс воспринимал Сазонова не вполне всерьез, считая его скорее авантюристом и неразборчивым в средствах интриганом, нежели последовательным и убежденным революционером.

Маркс, в одном из писем к Энгельсу рассказавший об очередной авантюре Сазонова, оставил для истории необыкновенно живописную характеристику своего русского приятеля. Этот фрагмент из письма Маркса к Энгельсу от 22 сентября 1856 года заслуживает того, чтобы привести его полностью, но мы ограничимся парой строк:

Далее следует блестящая юмореска, канонический образчик еврейского юмора, в которой рассказывается об одной любовно-денежной махинации Сазонова, доставившей «коварному московиту» временное «благополучие». Но в историко-литературном плане письмо Маркса представляет интерес и в другом отношении: описывая образ жизни русского вольнодума в Париже, он чуть ли не автоматически связывает его революционность с плебейством, изгнанничеством и заброшенностью. Любопытно и то, что в конце письма, рассказывая о любовных успехах Сазонова, Маркс говорит, что тот, сочетавшись с «богатой старой еврейкой кошерным браком», возомнил себя «аристократом», причем сам Маркс ставит слово «аристократ» в кавычки. Иначе говоря, определяя образ революционера, Маркс – в чем нет ничего необычного – использует социальные категории «плебса» и «аристократии»; по мысли Маркса, высказанной в письме к соратнику, «плебей» революционен, подвержен «разрушительным идеям» как раз в силу своей неустроенности или отверженности. Заметим в этой связи, что категория «плебса» определяется Марксом не через происхождение, а по действительному социальному положению человека: речь идет, строго говоря, о тех опустившихся, деклассированных, темных личностях, блестящая классификация которых была представлена Марксом в знаменитой работе «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта».

Вне всякого сомнения, Н.И. Сазонов также принадлежал к этой категории. Любопытно, что, рассказывая о тех кругах, в которых вращался Сазонов в Париже, Герцен чуть ли не вторит Марксу:

Здесь не место комментировать все эти едкие определения Герцена, заметим только еще раз, что большинство из них встречается и в Марксовой классификации «люмпен-пролетариата» в работе «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта»: там тоже речь идет о лаццарони, ветошниках, тряпичниках, поденщиках, вообще говоря, обо всем этом «человеческом отребье», обо всем этом сброде, который, пишет Маркс, «французы называют богемой» 574 . Уточнить понятие богемы в отношении существования и творчества Бодлера мы уже пытались в уже упоминавшейся статье 575 , а сейчас просто заметим, что такие пиесы «Цветов зла», как «Рыжей нищенке», «Семь стариков», «Слепые», «Вино тряпичников», а также некоторые другие, более чем явственно перекликаются с теми типологиями и топологиями парижского изгойства, которые встречаются и у Маркса, и у Герцена.