Но тщетны были мои надежды — загадочный приговор оставался в силе, я по-прежнему был пустым местом, безгласным и безликим. Меня замечали только те люди, которые нуждались в помощи не меньше меня, если не больше. И сердар Авдага меня заметил, хотя в данном случае я предпочел бы быть невидимым и неслышимым.

В полдень я возвращался, как всякий работающий человек, домой, на столе меня ждал какой-никакой обед. Жена встречала, как всегда, с приветливой улыбкой, словно ей и тужить было не о чем. Здорового молодого мужчину кормили больной Махмуд Неретляк и беременная жена!

Махмуд натаскивал в греческом языке купцов, открывших торговлю с Салониками. Я полагал, что это тоже чистый обман, но люди были довольны, видно, им немного и нужно было — на многое Махмуд был не способен. Давая нам деньги или продукты, он, щадя нашу гордость, аккуратно записывал, сколько мы ему должны.

Тияна работала в доме богатого Мухарем-аги Таслиджака, брата сердара Авдаги. (Позже я узнал, что место ей нашел Авдага по просьбе моего бывшего хозяина Моллы Ибрагима. Не знаю, кому больше удивляться.) Тияна помогала жене Мухарем-аги Рабии-ханум одеваться и прихорашиваться, то есть мазаться и краситься — на это уходили часы. Возраст требовал, а богатство позволяло. Тияна уверяла, что это скорее забава, чем служба, и она совершенно не устает. Даже приятно — деньги платят ни за что, и не приходится все утро сидеть дома одной. Да и недалеко — сад Мухарем-аги примыкает к нашему двору, пройти через калитку, и все.

Месяца два Тияна исполняла свою странную службу, а потом вдруг, запинаясь от смущения, рассказала невероятную историю: Рабия-ханум завела любовника! Самое невероятное во всем этом то, что Рабия-ханум забыла, когда была молода — сорок лет как замужем за Мухарем-агой, а в любовниках у нее молодой парень, который вместе со своим отцом Ибрагимом Пакро жил в нашем дворе, в доме с конюшней. Сыну Пакро двадцать пять, Рабии-ханум под шестьдесят. Любовник вполне годился ей во внуки.

Я рассмеялся: женщинам любовь сбрасывает годы.

— С ума сойти можно! — с гадливостью отозвалась Тияна.

— Сбросила ей годы ты и любовь.

— На лицо кладет столько белил и румян, что кожи не видать.

— И хорошо!

— И волосы красит в черный цвет.

— Тебе-то что за дело?

— Только о нем и говорит, совсем стыд забыла. Голову вконец потеряла. Да и он, сопляк, хорош, как он-то может!

— Она стара и для Пакро-отца.

Кто такие эти Пакро, отец и сын, на что они живут, не знала ни одна душа. Правда, то же самое можно сказать о большинстве обитателей нашего двора, в том числе и обо мне. Говорили, что Пакро из Белграда, что там они кого-то ограбили или убили, но, вероятнее всего, это лишь домыслы, так как они ни с кем дружбы не водили и в откровенности не пускались. Достоверно известно было одно: что вернулись они с хотинской войны и служили в незнакомой мне части.

Тияна решила не ходить больше к Рабии-ханум, не в силах была смотреть на этот срам и позор, и я не возражал, во-первых, потому, что всегда соглашаюсь с ее решениями, а во-вторых, потому, что лучше не искушать дьявола и не позволять молодому человеку приятной наружности (неожиданно я убедился, что молодой Пакро писаный красавец!) постоянно видеть молодую красивую женщину возле сгорбленной старухи, истинного гроба повапленного. Если он слеп, он мог прозреть, а если прохиндей, так почему бы ему не возжелать прелестей и той и другой.

Ладно, если он положил глаз на ожерелья ханум, она, конечно, ему ни в чем не откажет, но я разорвал бы его на части за одну ресницу моей жены. Но ему нужны не ресницы.

Когда я поделился своими соображениями с Тияной, она рассердилась не на шутку. И как только такая чушь может прийти мне в голову, неужели я думаю, что стоит мужчине поманить женщину пальцем, и она сразу побежит к нему? До чего же мужчины самонадеянны и испорчены, женщины гораздо порядочнее, и прочее в том же духе, пока я не признал ее правоту, порадовавшись в душе, что мне не о чем тревожиться. Верю тебе, как самому себе, даже больше, чем себе, но сиди дома, так будет лучше! Ведь кто бы подумал, что старуха влюбится в юношу, а вот влюбилась же! В жизни за ней такого не водилось, и все произошло тогда, когда этого меньше всего можно было ожидать.

С живыми людьми чего не бывает!

Через несколько дней сердар Авдага, встретившись со мной на улице, спросил, почему моя жена перестала ходить к Рабии-ханум. И правду ли болтают люди о молодом Пакро и его снохе?

— Нехорошо говорить то, чего сам не знаешь,— сказал я.— А что можно знать и кто может знать? Все это так невероятно, что, если даже и увидишь что-нибудь непотребное, решишь — примерещилось, и только.

— Многое кажется невероятным, а вот случается.

— Не знаю, право.

— Боюсь, беды бы не вышло. Сказали бы вы, что они люди опасные, оскорбляют, грозят, мы бы их посадили или выслали.

— Кто такое скажет?

— Вы с Махмудом.

— Они ни разу на меня не взглянули, ни единого плохого слова я от них не слышал, зачем же возводить на невинных людей напраслину?

— Чтоб беду отвести. Им все равно, где жить.

— А почему ты с братом не поговоришь?

— Поговорю.

— Неужто муж всегда последним узнает?

Но Авдага не поговорил с братом. То ли было неловко, то ли жалко брата стало, то ли понадеялся, что все утрясется само собой, то ли просто опоздал.