За одну смерть он заплатил тоской и ненавистью. Чем заплатит он за другую?

А не стало бы ему легче, если бы он не отгонял от себя боль в гневе и ярости, если бы не кидал угрозы небу, не смотрел бы на людей с ненавистью и не искал отдохновения в страданиях других? Прими он утрату как неизбежность, отдайся горю — ведь он не бог и не бесчувственная колода! — склонись перед ним, может быть, покойный сын помог бы ему возвысить свое горе добрыми делами. В память о сыне. Сколько людей нуждаются в помощи!

А его душу наполняют ярость и непримиримость. И постоянная мысль об отмщении.

«О войне не надо»,— сказал он. Это слишком для него тяжело.

Хорошо, не буду. Пощажу его.

Я рассказал то, что его никак не затрагивает и не может оскорбить. О Молле Ибрагиме, которого бог наградил прекрасным недостатком, просто драгоценным для его рода занятий: он не слышит, что ему говорят люди, и у него никогда не бывает разногласий со своей совестью. Ему неведомы страдания людей, их нужды, желания, поэтому он невиннейший и счастливейший человек в мире. Мнений своих он не меняет — он говорит всегда одно и то же. Не себялюбец — говорит только о людских несчастьях. Споров и ярости он не вызывает, потому что его слова невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть. Своего дела не знает и никакого иного тоже, но слава богу, что он сидит на этом месте, любой другой был бы хуже.

Рассказал я и о тефтердаре Бекир-аге Джюгуме. К нему у меня особое отношение, потому что он согласился принять меня вопреки своему высокому положению. Конечно, не исключено, что ему неправильно передали мое имя, или он не знал меня, или принял за кого-то другого, потому что это, наверное, был бы первый случай в истории рода людского, чтоб тефтердар принял такого голодранца, как я, и снизошел выслушать про его горести; но мне это безразлично, важно, что он согласился выслушать меня. И на том спасибо. Наверное, и помог бы, оснований утверждать обратное у меня нет, к тому же я предпочитаю верить в то, что приятнее, а не в то, что более вероятно. Мне лишь не повезло, что я напал на такого верного и преданного человека, как он, ведь не всегда чиновники умирают вслед за своими господами! А пожалуй, не худо было вы ввести обычай, пример которого показал Бекир-ага Джюгум, чтоб все умирали со своими господами, как индийские жены со своими мужьями, чтоб преданная, честная служба не завершалась предательским переходом на службу к другому. Конечно, это могло бы иметь и дурные последствия — никто не захотел бы занимать высоких постов, что нанесло бы серьезный урон народу, однако любое стоящее начинание требует жертв.

О торговце хаджи Фейзо я сказал совсем чуть-чуть. Человек, мол, он добрый и готов был предложить мне свою помощь, как и всем молодым людям, не отличающимся брезгливостью и излишней щепетильностью и охотно принимающим внимание и близость хаджи Фейзо, что не так уж мало и пустячно в этом холодном и бездушном мире. Фейзо — человек мягкий и широкий, требует немного, а вознаграждает щедро, просто я не оценил его широты и любвеобилия, что опять же не его вина, а моя.

Наконец мне надоело паясничать, топорными шутками пытаясь поднять настроение Шехаги. Я заметил, что он почти и не слушает. Говорить он заставил меня для того, чтобы остаться наедине с собой.

Я замолчал.

Он не удивился, не спросил, почему я замолчал, медленно отвернулся к высокому тополю во дворе, и по лицу его снова прошла болезненная гримаса.

А почему бы мне не свести его с горем — прямо, в открытую? Я выполнил его желание, пытаясь своей болтовней отвлечь его от черных мыслей, помог подавить боль, оттолкнуть ее от себя. И шел по неверному пути, как и он.

Заговорю-ка я о мертвых, пусть привыкает быть с ними.

— Хафиз Абдуллах сидел на этом месте?

Он поглядел на меня с изумлением, словно я угадал его мысли. Но не ответил. Встал с сечии и заходил по комнате, стиснув руки за спиной.

Я не отступал.

— Верно, он любил смотреть на этот тополь?

— Откуда ты знаешь?

— По тебе вижу. Все время о нем думаешь.

Он стал у окна ко мне спиной. «Откуда ты знаешь?» — спросил он. Готов ли он продолжить разговор о своем мертвом друге, вспоминая его живого или оплакивая мертвого?

Но Шехагу трудно пронять, и он легко не сдается. Он снова отринул от себя боль.

Не оборачиваясь, свернул разговор на меня. Для того он меня звал, для того я и пришел. Так он загородил свой мир, не желая пускать меня в него.

— Чем живешь?

— Сам не знаю. Любовью, наверное.

Этот разговор ему вести легче, он вне его.

— Хорошая жизнь, только она недолго длится.

— Лучше жить недолго, да хорошо, чем долго, да мерзко. Ворон триста лет живет.

— Ворон и не знает, что он живет.

— Мы знаем, такая уж у нас судьба.

— Несчастье это наше.

— И счастье, и несчастье.

Я вижу, куда идет его мысль. Он дошел до черты, перейдет ли он ее? Скажет ли о причине своего отчаяния? Нет, не решился. Снова спрятался за меня.

— Зачем ты начудил у хаджи Духотины?

— Правду тебе сказать, не знаю. Только что вернулся с войны, злой, потерянный. Не знаю.

— Молла Ибрагим из-за этого тебя выгнал?

— Молла Ибрагим не виноват. Его заставили.

— Молла Ибрагим — трус.

— И тут не его вина. Это все равно что родиться глухим или с кривым носом.

— Ты в самом деле так думаешь или хитришь?

— К сожалению, хитрить не научился. Не умею.

— Сколько тебе лет?

— В мае стукнет двадцать пять.