Зафрания приблизился ко мне вплотную, почти касаясь меня губами, шептал мне в нос, обдавая кислым и пряным восточным ароматом. В голове у меня все кружилось, мысли разлетались, как вспугнутые воробьи, я с трудом удерживал их.

Что сказать? Как выкрутиться? Он всегда требует ответа немедленно, не давая времени подумать. Я знаю, что я должен сказать, но как при этом не навредить себе?

Будто собираясь с духом, я медлил с ответом:

— Вряд ли он согласится.

Зафрания — не я, у него на все есть ответ.

— Страх смерти — нешуточное дело, Ахмед! Пусть пойдет в мечеть и скажет людям: «Ошибался я, неправильно вам говорил, обидели меня, я и решил отомстить, а сейчас поразмыслил обо всем и, как честный человек, должен признать, что толкал вас на дурной путь». Скажет что-нибудь в этом роде, мы его освободим. Только здесь не оставим, из города вышлем.

— В ссылку?

— Живым.

— А не согласиться?

— Останется здесь. Мертвым.

— Убьют?

— Вина тяжкая. Ты сам-то как считаешь?

— Тяжкая.

— Значит, согласен?

— А подумать можно?

— Чего тут думать? Ты ничего плохого не делаешь. От смерти его избавишь!

— Дело-то неплохое, необычное только.

— И для него так лучше. Я не люблю жестокости. Правда! Это пещерный способ разрешения споров между людьми. И убийств не люблю. И ты не любишь. Да, наверное, и он.

— Не знаю, решусь ли.

— Видно, доброта твоя только на словах. Откровенно говоря, я думал и тебе помочь.

— Мне?

— Ты ведь сам говоришь, что вы были близки. Кто поверит, что вы вели разговоры только о семейных делах да девушке?

— А ты веришь?

— Верю, пока мне это выгодно.

— Завтра я дам тебе ответ.

— Надеюсь, ты поступишь разумно.

О боже неправедный, что еще ты обрушишь на мою голову! Она не самая мудрая, но и не самая глупая. Столько людей и лучше, и хуже меня живут себе, позевывая от скуки. А мне минуты поскучать не даешь! Все подкидываешь задачки одна другой мудренее, как младшему сыну в сказке. А как бы мне хотелось поскучать, пожить легко и приятно, спокойно спать до полудня и просыпаться без мучительных мыслей и страха за завтрашний день.

Я пытался усыпить бдительность сердара Авдаги трогательной историей о родном доме Рамиза, о его любимой девушке, а дал им в руки то, что им было нужно.

Нашел кого умилять!

Что делать? Если я откажусь от предложения Зафрании, он сотрет меня в порошок, сам сказал, что припутает меня к делу Рамиза. Они знают, что разговаривали мы не только о доме и семье, и сделают все, чтобы выбить из меня правду. А стоит мне признаться, и я сразу стану соучастником и преступником, потому что укрывал его, не донес властям. Доказательство — мое признание. Не признаюсь — все равно буду виноват, доказательство — их убежденность.

Но как я покажусь на глаза Рамизу, как у меня язык повернется сказать ему, чтоб он отрекся от того, что говорил людям? Не важно, что он откажется, а откажется он несомненно, и не так уж меня пугает, что я снова буду отдан на милость Зафрании. Это еще полбеды.

Я не могу, даже мысленно не могу — подойдя к этому моменту нашей встречи, я останавливаюсь в полном тупике,— не могу вынести его недоумевающего взгляда, когда я скажу ему…

Что я ему скажу?

«Я не хотел, меня заставили, вынудили».

Но если мы будем не одни, если тут же будет стражник, я не решусь, не отважусь сказать эти слова.

«Так будет для тебя лучше».

Но он ведь не стремится к тому, чтоб ему было лучше. А его взгляд будет страшнее любых слов — в нем будет и стыд, и обида. Стыд за меня. Обида — за себя.

«И ты туда же, стихоплет, что насвистываешь песенки себе на забаву, ровно соловей? — скажет его презрительный взгляд.— Я считал тебя человеком. Считал, что у тебя душа есть. А ты предлагаешь мне жизнь и позор. Я мог бы дороже продать свою жизнь. Они щедрее, они предлагают мне смерть и честное имя. Хотят, чтоб народ поминал меня добром. А ты хочешь, чтоб люди плевали, услышав мое имя. И в кого бы я превратился, послушав твоего совета? Ты бы сам ужаснулся! Я мог бы стать кем угодно, только добра от меня ждать не пришлось бы. Я мог бы стать босяком, мошенником, убийцей, палачом. Если я убил себя, почему мне не убивать других? Если позволил переломить хребет себе, почему должен щадить других? Что мне помешает? Когда у человека нет ни чести, ни совести, ему все позволено. Нет, я приму их кару, она достойнее твоего спасения. А выбрал такой исход я давно, когда еще только вступал на этот путь».

Могу ли я требовать, чтоб он отрекся от своих мыслей? После этого и от меня добра ждать не пришлось бы.

Мне казалось, люди разъединены, да так оно и есть, и тем не менее между ними образуются неразрывные связи. Наши дороги скрещиваются, как нити в клубке. Представлял ли я себе, какие муки ожидают меня из-за этого незнакомого человека?

Не предам его, значит, убью себя; убью его, значит, предам себя!

Ни на то, ни на другое я согласиться не могу, а третьего не дано.

В тяжелые минуты я спасаюсь в одиночестве. В минуты отчаяния ищу добрых людей. Я зашел к Молле Ибрагиму. Он собирался идти обедать, помощников за перегородкой не было. Но я все равно говорил шепотом — и по привычке, и особенно после собрания в мечети.