Комичность ситуации, смущение Махмуда, его неуклюжий жест — мол, не обращайте на меня внимания, продолжайте себе — погасили мою злость, лишив ее остроты и силы. Ярость внезапно улеглась, иссякла, исчезла, и осталась только неловкость. Наша ссора, очевидно, удивила Махмуда, он, видимо, не думал, что и у нас такое бывает, но, придя в себя, решил исправить дело, благословив нас продолжать то, что мы начали и чем занимаются все.

Изумление в нем соединилось с долей удовлетворения; возможно, он испытал разочарование, что и мы не отличаемся от прочих, а возможно, радость от того, что и мы такие же, как все. Хотя, вероятнее всего, ему стало жаль Тияну, ведь вошел он как раз в ту минуту, когда я метал громы и молнии, а Тияна плакала, и в его глазах я был тираном, а она — жертвой.

Впрочем, какое это имеет значение!

Виноват я — вспыхнул как порох, нет чтобы промолчать, засмеяться, пошутить, позвать прогуляться по первому снегу. Выдержки не хватило, несправедливые укоры задели за живое. Тияну привело в раздражение что-то другое, а отыгралась она на мне. Разве это хорошо? А что, если она и в самом деле недовольна своей жизнью? Тогда, значит, не любит.

— Похоже, ты меня больше не любишь,— сказал я с укором, но уже мягче. Внезапно проснулась острая жалость к Тияне. Она сидела на сундуке, поджав ноги и упершись подбородком в колени, вид у нее был отрешенный. Я предпочел бы, чтоб она продолжала меня распекать.

— Если бы!

— Так в чем же дело?

— Тошно мне. Сказать тебе не могу, как тошно.

— Отчего?

Она чуть заметно повела плечами, и в самом деле грустная, несчастная.

Случись что-нибудь, она наверняка рассказала бы мне. Можно ли быть несчастной просто так, без всякой причины? Или виновата память, прошлое, дурная минута, глупые мысли? Я понимаю, когда грустят из-за того, что есть, или из-за того, что может быть. Но видно, все люди устроены по-разному. Придется привыкать к грусти без причины или по непонятной причине, порожденной внутренним ходом мыслей, расстроенных неизвестно чем, неизвестно отчего.

Жалко мне ее, не могу видеть ее такой убитой.

Я подсел к ней и нежно ее обнял, еще сильнее почувствовав, как она подавлена и несчастна. Что с ней такое? А я был так груб с ней!

— Ты видела? Снег идет.

Она не ответила, не обернулась, чтобы посмотреть. Мысли ее были заняты чем-то более важным и серьезным.

— Я думал, мы выйдем погулять. Все бело.

И на этот раз она промолчала. Ладно, подожду, пока между нами восстановится доверие. Ссора отдалила нас друг от друга. Тут она что-то сказала, но так тихо, что я не разобрал.

— Что ты шепчешь?

— Кажется, я беременна.

— Беременна? Правда?

Она кивнула.

— Слава богу! За такую весть будет тебе подарок!

— Боюсь.

Говорит она едва слышно, голос дрожит. Но теперь я уже все понимаю — угадываю.

— Чего ты боишься?

— Не знаю. Всего.

Чего бояться, говорил я. Все беременные женщины боятся. (Собственно, я не знал этого, но надо же было как-то ее успокоить.) Когда она первый раз носила ребенка, у нас была тяжелая жизнь, много волнений. И ей, с ее чувствительностью, это оказалось не под силу. Сейчас все по-другому, жизнь у нас спокойнее, пусть не такая уж хорошая, но и не плохая. И дальше пойдет не хуже, а лучше. Я сам был во многом виноват, но теперь я стал умнее, глупостей буду избегать, клянусь. Раньше мне казалось бесчестным молчать. Сейчас я молчу и не считаю себя бесчестным человеком. И все ради нее. Она для меня важнее всего на свете, важнее даже чести, в ней все мое богатство и счастье. Я вел себя гадко, грубо, только почему она мне сразу не сказала? Почему таилась — ведь знала, как я обрадуюсь.

Мне хотелось ее успокоить, и я не сказал всей правды. Я тоже боялся ее беременности и ее страха. Что принесет ей этот второй червячок? Одарит болью и муками? Разбередит сомнения и дурные предчувствия?

Вот откуда ее тоска и грусть — от таинственного зачатия нового живого существа, от тревоги за него и за себя, от страха, как бы не повторилось то, что однажды уже произошло, или еще хуже. Как она мучилась, пытаясь мыслью проникнуть в то скрытое и неведомое, во что невозможно проникнуть, и все одна — не мудрено почувствовать себя одинокой! Обрушив на меня град упреков, она, возможно, бессознательно корила меня за свои муки. И к сожалению, справедливо, так как, не будь я слеп, своей нежностью я если бы не избавил ее от них, то, во всяком случае, смягчил.

Она думала о ребенке, я — о Рамизе, в шумной ссоре мы излили накопившуюся горечь. Я не должен винить ее, вся вина лежит на мне.

Но все хорошо, что хорошо кончается, душу мою заливает стыд и бесконечная любовь, мы простили друг другу запальчивые слова, сейчас они кажутся нам смешными, доверие и близость вернулись и стали еще крепче из-за ее тайны и моего радостного раскаяния; тепло пекарни принадлежит только нам, мимо окна проплывают хлопья снега, чтоб нам было еще уютнее; мы уже не такие грустные и несчастные, как были недавно, хотя на лице Тияны и лежит легкая тень озабоченности.

После объяснения, которое я начал с шутки, продолжил бранью, а завершил раскаянием, я исполнился самых добрых намерений и старался не оставлять Тияну одну. Она нуждалась в моей помощи.

Беременная женщина — существо иного порядка, для себя самой непонятное; она близка к постижению самых сокровенных тайн. Все, что подавлялось, пробуждается, выходит из тайников души, проявляется, требует внимания. И оказывает неосознанное, но сильное воздействие. Женщина не в силах справиться с множеством новых, незнакомых ощущений; ни стыд, ни сила воли не могут их подавить. Ревность ее продиктована страхом подурнеть, вспыльчивость — стремлением освободиться от внутреннего напряжения, беспокойство говорит о душевном смятении. Кровь циркулирует по-другому, железы действуют по-другому. И все помимо ее воли. Она во власти более могучей силы, чем ее собственные желания, и не может ни пресечь ее, ни обратить вспять. Из-за тайны, которую она несет в себе, весь мир для нее наполняется тайной, а страх перед исходом рождает мысль о смерти. Она говорила «если я умру» точно таким тоном, каким говорят «если я простыну».