Первой мыслью моей было овладеть письмом любой ценой: у меня уже дрожали руки, готовые схватить гонца за воротник. К счастью, я овладел собой, даже нашел в себе силы улыбнуться и спокойно ответил:

— Поступай как хочешь. Я не знаю, что в письме, и не знаю, выгадаешь ли ты.

— Я подумаю.

— Слушай, друг. Может быть, ты шутишь, но я тебе теперь не верю. Давай письмо.

— Шучу, говоришь? Я не шучу. Я хотел узнать, опасно ли то, что я везу. Теперь знаю, опасно. Сам сказал.

— Что я тебе сказал?

— Все. Ты оцепенел, когда я упомянул муселима. Ты хорошо знаешь, что в письме. Вот оно, держи. Другой гонец пойдет через пять дней. Ему ты заплатишь больше.

Я дал ему то, что он просил, и назвал имя силахдара, с облегчением подумав о том, как глупо он шутил со своей и моей жизнью.

Я вышел усталый, почти без сил, холодея от мысли не выпустить его живым. И вручил ему опасное письмо снова, когда убедился, что он просто лукавит.

Я старался сделать это непринужденно, пытаясь освободиться от внутренних сомнений, но они вновь охватили меня, едва я вышел на улицу. Неужели я дал обвинение против самого себя и себя погубил? Оставил ли я доказательства в неверных руках гонца? До этого я неразумно твердил: все сделаю сам. А как может человек все сделать сам?

Дважды выходил я, чтоб забрать у него письмо, и вновь возвращался, не находя в себе твердой решимости выйти из игры, наконец в третий раз, когда страх заставил меня, я вошел во двор почтовой станции с твердым намерением покончить со всем, уничтожить бумаги, говорившие против меня. Однако гонца уже не было. Он вышел в чаршию, и никто не знал зачем.

Теперь мне оставалось только ждать. Я бродил по окрестным улицам, взволнованный, оробевший, злясь на себя, не зная, что делать: продолжать ли вот так глупо блуждать или спрятаться, я был настолько не уверен в себе, что напоминал перепуганного ребенка.

Не следовало этого делать, упрекал я себя, не зная точно, в чем ошибся. Стоило ли вообще начинать или не надо было отправлять письмо? Не начинать — означало умыть руки, не отправлять письмо — означало ничего не делать, примириться, а этого я не хотел. В чем же моя ошибка? Или я разволновался из-за случайности, которую не предусмотрел в своих расчетах, а такие вещи, видимо, и оказываются решающими в жизни? Или вследствие неизбежной зависимости от многих людей, но я никому не мог верить.

И должно быть, тогда, абсолютно опустошенный, я почувствовал усталость, пришло успокоение, и я целиком решил положиться на судьбу. Ничто больше не зависит от меня, и я ничего не могу изменить. Будет то, чему быть суждено. Жаль, что не по справедливости. Все равно что, но не по справедливости. О гонце я перестал думать, настолько он незначителен, как ему меня уничтожить? Да и не может человек думать обо всех гонцах на свете.

До полудня я продолжал все же разыскивать его, не понимая, зачем мне это нужно; прошло столько времени, он мог уже сделать все, что хотел. Его я не нашел, он отправился в свой далекий путь.

Если он показал письмо, все скоро кончится. И мне некуда бежать.

У меня не было сил ждать. Два часа неизвестности сморили меня. Чтоб избавиться от кошмара, я направился к полицейскому управлению. Стало легче, едва я принял решение. Конец один, независимо от того, найдут ли меня или я отдамся сам в их руки. И в то же время все иначе, ибо я сам иду навстречу решению. Ко мне вернулось мужество, вернулось бодрое настроение, потому что я передвинул центр тяжести, взяв решение на себя. Что-то было жалкое и походило на обман в этом обращении лицом к угрозе, но все заключалось именно в этом. Действуешь, не ждешь. Ты участник, а не жертва. Может быть, в этом заключается суть храбрости? Неужели нужно было потратить столько лет, чтоб открыть столь важную тайну?

Я назвал себя караульному и попросил передать муселиму, чтобы он принял меня. Только пусть не говорит «какой-то дервиш», пусть запомнит имя и звание, это важно.

Если он примет меня, я многое смогу ему сказать. Попросить милости для друга, хаджи Синануддина. Объяснить, почему я просил стражников отпустить его. Предупредить о волнении, что охватило чаршию. Высказать массу вещей, которые ни к чему не обязывают, но говорят о доброй воле.

Я волновался, но знал, что это самое лучшее из всего, что я могу сделать: я не прячусь, не убегаю, пришел сам, чтоб поговорить, с добрыми намерениями и чистой совестью.

Если он получил письмо, меня сразу пропустят, и все быстро выяснится. Но даже если это и случилось, все равно есть надежда. Письмо от имени Али-аги, я только написал его. И пришел, чтоб рассказать.

И пока я ожидал, размышляя о возможных вопросах, мне пришло в голову, что, помимо этого отвратительного ожидания и разговора, полного полуправды и лжи, мне придется совершить многое, что нельзя будет оправдать добрым делом. Может быть, я буду вынужден совершить нечто, чего устыдился бы в иной, пустой жизни, совершить во имя справедливости, которая важнее всех мелких грехов.

Однако еще можно остановиться, если это божья воля.

Господи, жарко шептал я про себя, глядя на серое небо над городом, набрякшее снеговыми тучами, боже, хорошо ли то, что я творю? Если нет, поколеби мою твердость, ослабь мою волю, лиши меня уверенности. Дай мне знамение, оживи листву тополя дуновением ветерка, здесь не было бы никакого чуда в эту осеннюю пору. И я откажусь, каково бы ни было мое желание все исполнить.

Не дрогнули кроны тополей на берегу. Они стояли спокойно, вонзившись тонкими вершинами в облачное небо, молчаливые и холодные. Они напомнили мне о тополях родного края, над рекой, которая шире и прекраснее этой, под небом, которое просторнее и прекраснее этого. Случай был неподходящий, чтоб погружаться в воспоминания, они возникли, как молния, как вздох. И исчезли. А серый день остался, и тяжелые облака над головой, и какой-то мутный осадок в душе.