«Как сказать! — со вздохом заметил Карел. — Все зависит от того, сколько ее осталось, здоровой крови».

«Есть такая кровь! — с горячностью воскликнул Вацлав. — В народе много здоровой крови!»

Карел ничего не ответил.

Дождь усилился. Надо было уходить. Дождевые струйки приятно холодили разгоряченные лица. Вацлав чувствовал, что в голове прояснилось, но тяжесть в ногах не прошла и шаги получались нетвердыми. Улицы обезлюдели, и лишь кое-где попадался закутавшийся в плащ полицейский или запоздалый пьяница, который тяжело брел, шатаясь из стороны в сторону, то гневно грозя кому-то, то слезливо прося прощения. Эти спотыкающиеся пьяницы и они с Карелом были в тот час братьями по крови, по отравленной крови…

Неожиданное движение в лодке прервало мысли Вацлава. Что там делается, на корме? Кто-то приподнимается. Да, кто-то встает с места.

Крепко зажав в руке пистолет, Вацлав направил его на корму. Поднять тревогу? Нет, рано еще, незачем зря беспокоить людей.

Чья-то темная фигура прислонилась к борту. Вацлав разглядел почтового чиновника. Приподнявшись, тот сидел без движения. Ничего особенного, проснулся и глядит на море! Наверное, беспокойные мысли не дают ему спать, душа полна страхом неизвестности. Глядит на море и думает о своей судьбе. Кто знает, быть может, в один прекрасный день он устыдится своих прошлых страхов, но пока еще его тянет назад, к ничтожной, рабской жизни, к дешевому, жалкому дурману. Пожалуй, прав был Карел, говоря о решетках. Вот и этот, что смотрит на темное море, фактически сидит сейчас за решеткой, но ради своего же человеческого достоинства, ради своего будущего счастья!

Вацлав опустил было пистолет, но снова навел его на корму, заслышав обрывки какого-то разговора. Почтовый чиновник склонился над капитаном и что-то сказал ему. Вацлав расслышал голос капитана, негромкий, но властный. Затем все стихло. Почтовый чиновник сполз на дно лодки и присмирел.

Не замышляют ли они какую-нибудь хитрость?

О чем они сговорились? Или просто перекинулись словом, как близкие люди? Около четверти часа Вацлав зорко следил за ними и держал палец на спуске, решив разбудить далматинца, если они снова задвигаются или заговорят.

Но никто не шевельнулся и не заговорил. Постепенно Вацлав успокоился.

Недолгим был бы его покой, если бы он расслышал, о чем они говорили, или если б обернулся назад и внимательно всмотрелся в горизонт. Далеко на западе брезжил едва различимый свет, то вспыхивающий, то угасающий, как далекий сигнальный огонь.

Но, крепко сжимая пистолет, Вацлав смотрел прямо перед собой и потому ничего не видел.

Этот мигающий свет и заметил случайно почтовый чиновник, внезапно очнувшись от тяжелого сна. Ему снилось, что у него болит горло, что он лежит у себя дома, в постели, обливаясь липким потом, изможденный и обессиленный, с тоскливой безнадежностью на сердце. У кровати стоит мать и тихо, плачет.

«Сейчас придет доктор! — говорит она. — Вот сейчас придет!»

Но Дафину безразлично: он знает, что все равно умрет.

Наконец в комнату входит доктор. На нем белый халат и начищенные сапоги. Нет, это не доктор, это полицейский пристав! Он улыбается, склоняется над постелью и начинает гладить влажной рукой по лицу, по губам. Дафину хочется кричать, плеваться, но он молчит и дрожит как в лихорадке.

«Ты коммунист? — спрашивает пристав. — Скажи: ты коммунист?»

«Нет!»

«Я ничего тебе не сделаю, — уговаривает пристав. — Скажи только: ты коммунист?»

«Нет! — в отчаянии шепчет он. — Я не коммунист!»

Пристав снова начинает гладить его влажной, отвратительной рукой по лицу, улыбается и хочет прижать его к себе. Дафин чувствует, как гнусная рука шарит по груди, спускается ниже… Вдруг он догадывается, что все это сон, делает усилие и просыпается.

Дафин не сразу успокоился, долго еще у него дрожали пальцы. Он посмотрел на яркие звезды, глубоко вдохнул прохладный ночной воздух. Но это не помогло утолить мучительную жажду, иссушившую горло. С большим трудом он собрал во рту немного слюны и проглотил ее. Спина ныла от корявых досок. Он сел. Было совсем темно и тихо, как в пустыне. Лодка плавно покачивалась на волнах. Значит, снова поднялась утихшая было волна? Не предвещает ли она ветра? Но парус, как тряпка, висит на мачте, закрывая часть неба. Может, прежде чем лодка сдвинется с места, пройдет еще много дней, дней голода и жажды под палящим солнцем, дней тяжелых раздумий…

Именно в этот момент он и заметил огонек. Что это — маяк или далекий корабль? Он напряженно всматривался вдаль, но не мог понять. Тогда, машинально протянув руку, он затормошил капитана за колено. Капитан разогнул ногу и поднял голову.

— Ты что? — хрипло спросил он.

— Что-то светится там.

— Где? — спросил капитан дрогнувшим голосом.

— Вон там… Перед носом лодки…

Капитан сразу увидел мерцающий огонек. Он так сильно сжал руку шурина, что у того пальцы хрустнули.

— Молчи! — глухо сказал он.

— Что это такое? — шепотом спросил молодой человек.

— Молчи, тебе говорю! Лежи и молчи!

Капитан понял, в чем дело. «Но никто другой не должен этого знать, — решил он. — Никто, даже шурин. И чего он все еще торчит на носу и таращит глаза? Караульный может заметить, обернется и тоже увидит огонек».

Капитан железной хваткой взял шурина за локоть и стянул на дно лодки. Тот долго сопел и беспокойно ворочался на месте. Как бы не заговорил вдруг в шурине чужой голос, не свой, родственный, а ихний! Чего доброго, проболтается!