А вдруг открыто перекинется к ним? Как он ни слаб, но с ним противники станут сильнее, а он лишится последней опоры.

Капитан долго прислушивался, но молодой человек вскоре затих, словно прирос к месту, задышал мерно и спокойно.

Капитан снова посмотрел на огонек, то вспыхивающий, то гаснущий далеко впереди лодки. «Непривычному глазу не разглядеть его, — думал он. — Для этого надо иметь морской глаз». Они ни в коем случае не должны заметить огонек. Главарь знает маяки и сразу догадается, что это светит варненский. Но почему маяк Варны оказался напротив лодки, если они прошли мимо него вчера вечером, а потом еще долго плыли на северо-восток? Все ясно — лодка движется на юг! Хотя и очень медленно, но она спускается на юг, туда, откуда они выехали!

Нет, они не должны знать об этом! Они не должны знать, у каких берегов находятся! Нет ничего хуже, как заблудиться и не знать, где находишься!

Капитан заснул лишь под утро, когда небо стало светлеть. В двенадцать часов караульный сменился. Иностранец молча сполз на дно, а его место занял печатник. Размяв плечи, он стал оглядывать горизонт.

Капитан затаил дыхание. Не увидит ли он огонек? Может, лучше заговорить с ним, попытаться отвлечь его внимание? Да, пожалуй.

Он уже приподнялся потихоньку, но пересохший язык не поворачивался во рту. Нечего было сказать, да и сил не было. Страшная слабость лишила не только голоса, но и воли.

Осмотрев горизонт, печатник спокойно повернулся к корме. У капитана отлегло от сердца. Караульный явно не заметил маяка. А если и заметил, то не придал этому никакого значения.

Капитан не стал бы волноваться, если б знал, какие слабые у печатника глаза. Он испортил их постоянно отравленным воздухом типографии.

Печатник ничего не увидел и не мог увидеть. Ссутулившись, он сидел на носу и время от времени тихо покашливал.

Через час огонек исчез. Теперь капитан мог лечь и заснуть со спокойным сердцем. Спать, отдыхать, ни о чем не думать до утра!

Но он долго не мог успокоиться, и сон не приходил. Смутное беспокойство томило его, даже во рту стало нехорошо. Словно какая-то муть поднялась в душе и заволокла все мысли. Да, за всю свою жизнь он никому не лгал, никого не обманывал. Разве только иногда Адамаки, но это в порядке вещей. Зато никого другого он не обманывал, ни с кем не обошелся подло или бесчестно. Таких людей у них и в роду не было!

Только когда студент сменил печатника, капитан наконец закрыл глаза. Лодка слегка покачивалась, течение несло ее на юг, все дальше и дальше от тех берегов, куда ее хотели увести. Капитан знал об этом, но молчал. Он презирал себя за ложь, но ни за что не мог бы сказать правду.

Утро выдалось беспокойное. Около шести часов все вдруг проснулись, разбуженные какой-то шумной возней, послышался звук пощечины, сдавленный визг, кто-то охнул, как от боли.

— Вы что там? — строго крикнул далматинец.

Но возня не прекращалась. Капитан размахнулся и ударил Ставроса тыльной стороной ладони по зубам. Почтовый чиновник, бледный и испуганный, бросился разнимать их.

— Как вам не стыдно?! — крикнул он дрожащим голосом.

Капитан одним движением отшвырнул его, как куклу. Но ударить не успел. Над ними в угрожающей позе стоял далматинец.

— В чем дело? — сурово спросил он. — За что ты бьешь его?

— Он знает, за что! — прохрипел капитан.

Лицо его побагровело, глаза горели гневом.

Далматинец встал между ними.

— Садись! — сказал он капитану.

Голос звучал так грозно и повелительно, что капитан повиновался.

— Говори, что случилось!

— Что случилось! — взорвался капитан. — Я не из-за воды, я со зла на его подлую душонку! А воды там и было-то кот наплакал!..

Оказалось, что ночью Ставрос ухитрился отыскать бутыль и опорожнить ее до последней капли. Получив увесистую пощечину, он изловчился укусить капитана за руку, и тот все еще машинально поплевывал на укушенное место.

— А ты не знал, какая он у тебя скотина? — разозлился далматинец. — Надо было присматривать за водой.

— Ладно, — сказал капитан. — После драки кулаками не машут!

Он покривил душой, сказав, что ему не жаль воды. Жажда так мучила его, что он даже во сне помнил: есть еще в запасе несколько глотков воды, и утром можно будет промочить пересохшее горло. Едва открыв глаза, он потянулся за бутылью. Но, увы, она оказалась пустой!

В довершение всех бед солнце с утра стало припекать сильнее, воздух наливался мучительным зноем.

Море было спокойно, как никогда. На бесконечной глади — ни морщинки. Серое, с серебристым отливом, оно уходило вдаль и, минуя затянутый утренней дымкой невидимый горизонт, незаметно сливалось с белесым небом.

Людям в лодке казалось, что они попали из моря в гигантский луженый чан, который дымится парами нашатыря. Все молчали. Впервые после выезда в их души начало прокрадываться отчаяние. Когда же наконец подует проклятый ветер и натянется безвольно обмякший заплатанный парус? Даже слабый ветерок, которому не под силу расправить парус, и тот был бы хорош, он оживил бы в людях надежды на спасение. Но в воздухе не ощущалось ни дуновения и парус висел, как сломанное крыло птицы. Такое же тяжелое, надломленное настроение было и у людей.