Далматинец тяжело вздохнул. С другого конца лодки ему ответил еле слышным вздохом капитан.

Да, капитану тоже было нелегко в эту тягостную ночь. Накануне он выкурил две сигареты из трех, оставшихся в измятой коробке. Он не подумал о завтрашнем дне, словно с восходом солнца должна была прийти неизбежная развязка — гибель или спасение. Третью он взял сейчас машинально, забыв, что она последняя, и, рассеянно выкурив, небрежно швырнул окурок за борт.

Пара глаз жадно скользнула по отлогой траектории огненной точки. Коснувшись воды, окурок угас — все было кончено.

«Вот сволочь! — со злобой подумал Стефан. — Жалкая, гнусная скотина!»

Уже несколько минут он, затаив дыхание, следил за слабым огоньком на корме. Сильнее, чем жажда, сильнее, чем гложущий внутренности голод, его терзал мерцающий во мраке огонек сигареты, то вспыхивающий, когда капитан затягивался, то меркнущий, когда тот вынимал сигарету изо рта. Стефан жадно следил за каждым движением капитана и время от времени глубоко втягивал воздух. Когда до него доносился слабый аромат табака, ему до дурноты хотелось броситься и вырвать сигарету из рук капитана. Хотелось затянуться хоть разок, но так, чтобы в ушах зашумело и звезды завертелись в глазах, чтобы желудок свело судорогой, как от удара ножом…

Эта его страсть не была давней. Он начал курить лишь с тех пор, как поступил на табачный склад. За все два года работы на складе он не помнил дня, когда бы пришел сытым. В то время в санатории медленно угасал от туберкулеза его брат и почти все деньги уходили на содержание больного. Приходя натощак на работу, Стефан сразу же окунался в крепкий дурманящий аромат табака, заполнявший большое, полупустое помещение склада. Сначала ему становилось дурно, и казалось, что вот-вот стошнит. Голодный желудок сводило, он словно сопротивлялся, судорожно стараясь вытолкнуть из себя тяжелый запах. Стефан чувствовал, как с каждым днем где-то внутри все растет и туже затягивается мертвый узел, который давит и горчит, как ядовитый ком.

Так было только вначале. Вскоре табачный запах пропитал все поры его тела и проник даже в душу, отбросив бурую тень на мысли и чувства. Стефан весь, насквозь, пропитался этим запахом — так же как белые стены склада, грязный пол и синие, заношенные фартуки работниц. Он уже не мог жить без этого запаха. Сигареты стали ему дороже хлеба.

Из-за их сизого дымка однажды в жизни Стефан даже унизился перед своими врагами. Всего однажды, и никогда больше, он потянулся за чужой сигаретой, обхватил ее своими огрубевшими пальцами и почти незаметным движением погладил нежную бумагу. Погладил, а затем, придержав губами, коснулся кончиком языка, чтобы ощутить слабый горьковатый вкус. И сразу в комнате словно стало светлее, а на душе спокойнее.

Когда тот небрежно чиркнул спичкой, Стефан склонился, прикурил и всей грудью вдохнул в себя дым.

За день до этого, во время уличной демонстрации, его арестовали. Это было не впервые. Стефан почти каждый раз попадался в руки полиции. Другие умели пользоваться моментом и, когда полицейские с прикладами и дубинками набрасывались на демонстрантов; разбегались во все стороны. А Стефан считал такое бегство позорным. Он не вертелся, как другие, возле условленного места, а становился на углу и с презрением смотрел, как остальные демонстранты, будто не замечая его, с пожелтелыми лицами обреченных проходят мимо, как они, тщетно прикидываясь равнодушными прохожими, сжимают под мышкой купленный для отвода глаз хлеб или пучок салата… Стефан давно понял, что все эти уловки — жалкая игра.

Мимо него проходили не только товарищи, но и полицейские шпики. И те и другие хорошо знали друг друга, и бессмысленно было играть в прятки. Они даже не выслеживали друг друга, а просто выжидали — одни с остервенением, другие настороженно, — когда это начнется. И едва только с уличной трибуны раздавался голос оратора, полицейские, как спущенные с цепи собаки, набрасывались на демонстрантов, стараясь схватить наиболее активных.

Стефан в таких случаях не убегал. Он закуривал сигарету и спокойным, размеренным шагом шел навстречу полицейским. Первое время эта хитрость сходила с рук — полицейские считали, что виновный не станет прогуливаться у них на глазах, а убежит. Но вскоре они приметили Стефана, и ему уже не удавалось ускользнуть, он неизменно попадал в участок.

В тот раз, в отличие от предыдущих, его тщательно обыскали и заперли в отдельную камеру, не оставив ни денег, ни табаку. Камера была тесная, с голыми стенами и цементным полом. В одном углу валялась охапка вонючей соломы. Кроме Стефана, там был всего один арестант — оборванный пожилой цыган, который сам не понимал, за что его взяли. Наверное, попался в драке, потому что на его стриженой голове зияла глубокая, залепленная табаком и грязной паутиной, гниющая рана от удара чем-то острым. Рана невыносимо болела, и цыган, с помутневшими глазами, непрестанно шагал по тесной камере и стонал. Ему тоже было нечего курить. Стефан обшарил все помещение, но нигде не нашел и окурка.

За целые сутки никто о них не вспомнил. С каждым часом арестантам все сильнее, до сухоты в горле, хотелось курить. Им не дали ни пищи, ни воды — ничего! Рана у цыгана воспалилась, красное пятно на голове разрасталось, — начиналось заражение. Он уже не мог ходить и тихо стонал, лежа в углу, на грязной соломе.

Стефана вызвали только через день и повели к полицейскому следователю. Войдя в комнату, Стефан прежде всего почувствовал острый запах табачного дыма. Следователь, с виду усталый и нервный, сидел за неказистым письменным столом. Пепельница перед ним была забита окурками, а рядом с чернильницей лежала большая, на сто штук, распечатанная коробка сигарет. Она была уже наполовину пуста, а оставшиеся сигареты валялись в ней как попало, словно их брали горстями.