— Дитя мое! — громким шепотом говорю я ей. — Жена моя! Это я. Я это. Встречай же, сердце.

Она побелела и бросилась в глубь квартиры.

Но первую в воротах я встретил не ее, а — Шурку Полякову, Шурика нашего, супружницу Толика, толстенькую и разбитную бабенку, с рыжими кудельками на голове и всю в крупных конопушках, в затрапезном платье и топталах на босу ногу. И уже она прицелилась схватить скрюченного, изможденного своего Толечку за горло… (У них ведь как? Если Толик в силах, даже и пьяный, то гоняется за ней по двору с топором, «зарублю стерву!», а если он ослабемши, как сейчас, то Шурик норовит его душить: впрочем, они любят друг друга, просто любовь их лежит в другом измерении, она трансцендентальна.) Но вместо Толика я принял ее в свои объятия. «Ты его не убивай, Шурик, — бормочу я ей, — он за меня пил, за мое воскресение, а вот дай лучче я тебе все твои конопушечки перецелую!» И так мы и двинулись во двор.

А у пристройки милиционера Волкова на мне повисла моя дорогая, моя любая… Она ничего не говорила, а только плакала. Тут и еще встрепенулись две Вальки — Белова (из углового корпуса) и милиционерская, Волкова.

— Батюшки! Володька! Какими судьбами?

— Счас, счас, граждане, все я вам объясню, а вы созывайте весь двор за общий стол.

А пока Симка и Шурка разбирали своих пьяных мужей, мы с женушкой двигались к нашему крыльцу.

Сейчас, сейчас я продолжу это странное повествование, но все же, все же: почему никто не удивляется??? Ведь они же, черти, хоронили меня…

Все это я вопросительно шептал и моей Валеньке, но она почему-то ничего не отвечала. Боже мой, какая же ты худенькая, в какой дешевой кофтенке и плиссированной юбчишке, какая у тебя еще попочка-то неразвитая, но зато какие роскошные волосы, и все копешкой на голове, эффект не умеешь выставить, все какое-то сиротское, и очечки — одно стеклышко так все и не целое… Господи, не дай разреветься в три ручья! В избе, в избе, ласточка моя, поговорим.

И вот наш палисадничек. И вот в три высокие ступешки крыльцо с одним перильцем для малышей, что варганил дедушка. Между второй и третьей ступешками здоровенная щель, вечно туда чего-нибудь западало, не вытащишь, но зато однажды я не поленился, разодрал доски и насобирал, между прочим, на «белое крепкое».

Странно… Да что странно-то? А вот странно: как глядит на меня жена, она что-то понимает, о чем-то догадывается, у нее и глаза такие, знаете… ну как живые смотрят на мертвых. Я целую их, она плачет, а чего плачет-то, Господи? Ну чего ей плакать, дуре, если я вот он, живой?

Мы садимся на тахту, с горем пополам купленную нам моими стариками тахту в первый год нашего супружества. И я начинаю говорить…

Нет, сперва я должен осмотреть свое былое жилье, колыбель мою, гроб мой.

— Я посмотрю покои наши, — говорю жене, — лари, сундуки, я сейчас… ты подождешь?

— Конечно, — тихо говорит она белыми губами.

Я выхожу на крыльцо. А по двору уже двигаются соседи, вон Татьяна Ивановна, старушка, в пояс мне по-старо-русски кланяется, по-московски. Шурик вопросительно смотрит на меня:

— Небось, выпьем со встречей?

— А как же, Шурок, — отвечаю я. — Только всех зови, всех, весь двор чтоб был. Сегодня ж воскресенье. Ставьте столы посередь двора, князь выкатывает бочку меда!

— А деньги?

— У меня вот тридцатка, от получки осталось, хватит? Бутылки три, наверно. Остальное добавите.

— Да что ты! — изумляется она. — Да на тридцатку обопьесси.

— ???

— По два восемьдесят семь — это же…

Она аж задохнулась.

— То есть как это… по два восемьдесят… Что говоришь-то!

— А по скольки ж?

Тут меня осенило. Да ведь это же шестьдесят восьмой годик-то!

— Ну-ну, действуй, родная, пошли кого потрезвей.

А Валя моя на крыльце смеялась нашему разговору.

Да, так вот — дом наш, изба, ковчег мой… Стара ты, стара. Ишь, какая седая древесина. Мышками в сенях пахнет. Покосившийся, с наклоненным к одному углу полом, сухой до терпкости тамбур, сени наши. Здравствуйте, дорогие. Навес еще цел. Слава Богу. На двери — она такая, она толстущая, помню, снимали ее зачем-то, так втроем еле удерживали, толщиной в ширину ладони — на двери, говорю, цепка чугунная, коня можно приковывать. Здравствуй и ты, береглица наша от рогожских татей. На почтовом фанерном ящике буквы мной когда-то намалеваны:

«К.В.» и «П.В.» — это мои пацанята, Котя и Петя. Одному почти четыре должно быть, а другому два. Валя усмехается, следа за мной.

— Валь, а что ж, они действительно такие?

— Какие?

— Ну это — маленькие?

— А какие ж еще должны быть?

Я аж крякнул.

— А я-то — старый? Во, голова седая?

— Вроде да… Но какой-то ты… тот же… вроде…

«Вроде».

— И где ж малыши?

— А дед их повел в Сад Прямикова на каруселях кататься.

Вот два хода: на чердак и в чуланчик. Ну, ладно, мы туда после заглянем. Окно в кухню из сеней забрано опять мощными, в тон той цепочке, прутьями. Это тоже хорошо, предки правильно думали…

Это я все вслух бормочу и кланяюсь, кланяюсь, а жена смеется.

Вы меня не торопите, я еще долго буду свое старье перебирать, это мои пеленки, колыбель моя, как уже говорено.

Ух, кухонную дверь еще тяжельче отпертывать, чем сенную.