Шрифт:
Валя моя все грустно слушала, как- то недоверчиво поглядывала на меня, подпершись рукой. «Хороший мой, — шептала она, — пей пореже».
— Да-да, конечно, я вам потом еще как-нибудь попытаюсь всё объяснить, когда мы еще по разочку тяпнем «особой», чтоб вы не смотрели на меня, как на анчутку.
— Да ты брось, Володь! — кричали мужики. — Да мы ж тебя, Вовка…
— А вот у нас с Валюней не было свадьбы. Вы об этом знаете? А! Вот и давайте — пусть у нас сегодня будет венчание, и свадьба. Таня вон богородица нас благословит. Как, Таня, благословишь?
Таня бросила куклу на колени бабушкам, подскочила к нам и давай крестить, осыпать нас крестами, а кто-то над моей головой попытался держать в виде короны детский горшок. Да ничего, это народ шутит! Народ шутит — значит нет войны.
Но все-таки поводили нас с Валей вокруг стола три раза. И «горько» кричали, и страстно целовались мы на радость голодному, безлюбому народу. И Толик полез целовать свою Шурку. Он тоже захотел водить их вокруг стола.
— Толик, — смеялся я, — уймись, у тебя же всё это плотское, ты просто хочешь трахнуть своего Шурика, а я…
— …Ах ты, гордый какой! А у тебя — «не трахнуть»?
И все-таки губы у жены были холодны, в глазах висела печаль и темная недоверчивость. Она что-то знала. И это было великое горе. Но я его не знал.
И вот уже стемнело.
— А давайте потанцуем, — предложил я. — Как бывало-ча. Шурик, вруби-ка свой громоподобный «Урал», поставь душевное.
Она готовно нырнула в ихнюю норку, два оконца прямо из земли на двор глядят. У них пол заглубленный, вроде получается полуподвал.
И загремело:
Опустела без тебя земля. Как мне несколько часов прожить? Также падает листва в садах, И куда-то все спешат такси…Кристалинская поет. Моя любовь. Душевно поет. Она грудью поет, сдерживаемым рыданием. Ни у кого такого голоса нет. А вот и это она тоже поет, и я совсем балдею:
Как тебя люблю, сама не знаю, Но боюсь — любовь моя навек. Ты любовь мне самая родная, Самый дорогой мне человек.И мы с женушкой кружимся в этом невозможно теплом танго. Оно и ее любимое. С него мы начинали наше счастье. Господи! Господи! Как хорошо! Как хорошо!
И все застольники вскочили, пошли пылить, у кого ж как получается. А у кого пары не было — в одиночку, с тенью танцевал. Например, Таня-богородица одна двигалась, с ребенком, правда. Володечка колебался с Шуриком, она размашисто двигала своими широкими на низком каблуке босоножищами, а Толик ее лишь пытался утвердиться в вертикальном положении посередь двора. Гомо эректус. Кстати, насчет этого он Геракл. Спьяну у него этот фактор в постоянном лихорадочной готовности и мифических размеров. Был с ним в бане, видел. Бывало, играют во дворе в картишки и домино, так он, ежели упитый, время от времени открывает форточку и гнусным голосом зовет Шурку домой. Под каким-нибудь соусом. Ну, она смущенно уходит. Все понимающе ржут. Через пять минут красная и мятая и еще более смущенная Шурик возвращается. Опять ржачка. Трахальщик он лютый.
А над беседкой тем временем зажгли лампочку. Длинные тени поплыли по песку. Я теперь с Симкой танцую, чарльстоню, она не умеет, платье к тому ж длинное, мешает. А Тамара Миансарова грохочет:
Над полями, над лесами, Та-ра-ра-ра, та-ра-ра, Та-ра-ри-ра, та-ра-ра! Та-ра-ри-ра, та-ра-ри-ра, Будет солнце или буря — Мы с тобою навсегда, Да-а!..Участковый зашел, Борис Иваныч, коротенький, толстый, просто кукла-неваляшка в милицейских формах, в орденских планках, морда аж красно-лиловая, ни глаз, ни носу, одна редиска, опитый он, говорит:
— Здравствуйте, товарищи жильцы. По какому случаю пьянка-гулянка-музычка?
— А сегодня ж воскресенье, Борис Иваныч, — изгибается перед ним параграфом Володечка.
— Вижу. Но очень громко. Гришу также вижу, богородицу эту вашу. Немедленно убрать. Что это такое?!
Но его подводят к столу и наливают полный стакан водки:
— Не обидьте, Борис Иваныч, примите. Вот — Володя Галкин объявился. Радость у нас. Свадьба у нас. Свадьба у них с Валюхой, в юности не успели сыграть.
Я с ним здоровкаюсь за тугую ладонь.
— Рад, рад. Как она ничего?
— Нормально, Борис Иваныч. Давайте выпьем на брудершафт?
И мы пьем с ним так, что мою водку я всасываю у его орденов, а он издает чревом звук, будто его пощелкали по трахее. Он крякает, естественно, не закусывает, нас на прощанье благословляет и величественно, подрагивая попкой, удаляется.
Странно, он не удивился, откуда это я возник и не спросил про прописку. Ведь меня же выписали, наверняка выписали. Покойников всегда выписывают. Эх, едрежки-ножки, снова прописка: запись — день, пропись — день…