Шрифт:
– Что сегодня было на ужин?
– Рыба, по-моему.
– А что за рыба?
– Не знаю. С таким соусом, желто-оранжевым.
– И ты ее ела?
– Нет.
– А что ты ела?
– Был вегетарианский вариант: фаршированные ракушки и салат.
– А остальное все в порядке?
– Вроде бы да, – отвечает она.
– Ну, хорошо тогда. Тогда я прощаюсь, а поговорим завтра, в обычное время.
– Спасибо, – говорит она.
Я вешаю трубку с неловким ощущением, будто влез во что-то непонятное.
В одиннадцать вечера по телевизору показывают репортаж из парка, где девушку видели последний раз. Это тот самый парк, где я выгуливаю Тесси, где у меня был приступ рыданий. В этом парке бегают стайками женщины в забеге «Забери ночь обратно» и закидывают кроссовки на телефонные провода. Полиция расследует разные версии, но на данную минуту новой информации нет.
Я открываю для кошки банку лосося, она интереса не проявляет. Оставляю банку на столе как мирное подношение и иду наверх спать. Никто из зверей за мной не идет.
Жизнь продолжается – это ложь. Я думаю, не пойти ли мне волонтером в одну из групп, которые прочесывают окрестные леса, но боюсь, как бы меня не узнали – и не сделали какие-нибудь выводы.
На следующий день я пытаюсь отвлечься на книгу, и это получается. Работаю час или два, переставляю абзацы с места на место, потом возвращаю их обратно.
Сажусь в машину, езжу кругами и спрашиваю себя: что же я делаю? Так ее ищу, что ли?
Думаю о местах, где люди собираются, сходятся и переживают целыми группами. В «Старбакс» я не могу – это слишком близко, вроде как эпицентр взрыва. Нахожу предлог – электрическая лампочка – и еду в хозяйственный магазин.
Там собрались мужчины и ведут себя как мужчинам положено: притворяются, будто они не тревожатся, притворяются, будто человеческое им чуждо, но все же им хочется быть вместе.
– Я ходил с ними вчера – лес прочесывали. Возил их на своей машине.
– Стыд и позор какой-то…
– Да найдут ее, девчонки часто из дому сбегают…
– Сейчас уже нет. Раньше так было, сейчас стараются поближе к дому держаться, бегать опасно стало.
– Откуда вы знаете?
– Сам трех воспитал…
Жизнь продолжается, но я не понимаю, как можно жить по-прежнему, когда человек пропал. Жизнь останавливается; хуже того, она превращается в ад на земле, невозможно не сходить с ума от страха и неизвестности. Мысль зацикливается и мечется по кругу, не может покинуть его, потому что хоть на миг перестать об этом думать – значит забыть, перестать посылать поисковые сигналы – значит дать ей провалиться в трещину.
Краем глаза вижу у кассы Делилло. Не могу сказать, слушает он разговор или нет – он покупает клейкую ленту, респираторы и фонарь.
– Собираете аварийный пакет? – спрашивает его кассир.
– Весенняя уборка.
Он взглядывает на меня, рассеянно, мы встречаемся глазами, но я тут же отвожу их.
Покупаю лампочки. Почему-то мне хочется им всем крикнуть: «Вы ничего не видите, ничего не хотите знать, а мир изменился, поднялось какое-то зло, подобное змию из ада, высунуло из подполья чешуйчатую голову и схватило кусок свежатинки!»
А разговор у них такой пригородный, такой безмозгло-местный, что это невыносимо. Я выхожу, почти выбегаю, хватая ртом воздух.
Паническая атака, будто на меня вдруг обрушились мое знание о разновидности этой тьмы, мои не совсем отрешенные переживания на такие темы.
Я напоминаю себе, что это сделал не я. Но даже просто знать, просто чувствовать, просто быть более других знакомым с импульсами, позволяющими творить такие вещи, – от этого неуютно. Сам себе кажусь отдельным от себя человеком, подозреваемым. Собственная деградация, отвратительное впадение в прелюбодеяние, внутрисемейное убийство – мысли о них подступают и выводят меня из строя.
А она, оказывается, у меня на крыльце и ждет, будто ничего и не случилось.
– Мне стало страшно, что тебя нет.
– В каком смысле нет?
– Что это ты пропала.
– О чем ты?
– О той девушке.
– Какой?
– Ты что, слепая? Ты не видишь объявления по всему городу и телевизор не смотришь?
Она молчит. Все она знает, но говорить об этом не хочет.
– А я тебя видела, – говорит она. – Возле магазина, ты котят раздавал.
– Ты там была?