А каков был сам Ираклий Луарсабович! С его неистощимым остроумием, волшебным даром мгновенно перевоплощаться в любого «заданного», дорогого ему, человека, с его «беспокойно-любопытным характером» и постоянной «взволнованностью сильной страсти», которая как-то, во время его выступления, кажется, в Зубовке (или в Миргороде?) довела его даже до небольшого, впрочем, вполне невинного, кровоизлияния! Он представлял на Украине и грузинскую, и русскую культуру, но формально числился в московской делегации. Это обстоятельство привело в Полтаве к забавному и трогательному «инциденту». Членам грузинской делегации к концу торжественного вечера – Георгию Леонидзе, Михаилу Мревлишвили и мне – были преподнесены цветы и подарки – расшитые украинские сорочки. И тогда у сердобольной старушки, сидевшей в одном из первых рядов, вырвалось при виде «обойденного» четвертого грузина – Ираклия Андроникова – «А четвертому-то?» И зал загрохотал, услышав веселое и громовое леонидзевское: «Так ему и надо!»

Особый критерий, о котором я говорил, можно было бы применить и в ряде других случаев. Например, я не один месяц жил в том самом особняке на Зубовском бульваре, в той самой семье Фокиных, где Ираклий Андроников обнаружил знаменитый альбом с лермонтовскими стихотворениями (дочь А. Н. Фокина – замужем за моим другом, ныне известным кинорежиссером Львом Кулиджановым). И понятно, что вся описательная часть этого отрывка из «Загадки Н. Ф. И.» мне до осязаемости близка.

Ничего не скажу о выразительнейшем портрете ближайшего друга многих грузинских писателей, замечательного аварского поэта Расула Гамзатова. Он частый гость Грузии и хорошо знаком тбилисцам. (Действие в этом рассказе как раз и происходит в нашем городе, на юбилейном вечере Гурамишвили.) Но не могу не выразить восхищение зарисовкой другого близкого и дорогого мне образа – выдающегося пушкиниста Сергея Михайловича Бонди, благодарными слушателями лекций которого были я и мои друзья по Литературному институту. Ираклий Андроников заканчивает свой очерк о С. М. Бонди словами: «Спросите писателей, слушавших лекции С. М. Бонди в Литературном институте имени А. М. Горького… Они скажут: это был целый мир, целая эстетическая система!»

И мне хотелось бы свои беглые заметки о книге Ираклия Андроникова закончить его же словами о профессоре Бонди, которые с не меньшим основанием можно отнести к нему самому:

«Если попытаться коротко объяснить, в чем заключается сущность его дарования, надо сказать: в сочетании аналитического ума и артистического воображения, в умении глубоко понимать не только результаты творчества, но и постигать самый его процесс», делать это «основательно, как историк, увлекательно, как романист».

Ему никогда не составляло труда в разгар рабочего дня дезорганизовать работу солидного учреждения.

Достаточно было Андроникову переступить порог музея, издательства, редакции, библиотеки или архива, как вокруг него собирались человек пять-шесть. И вот уже слышен хохот, возгласы удивления, толпа растет, и если ты опоздал подойти, то, только заглядывая через чужие плечи, можешь увидеть, как в тесном кружке, немного театрально опершись обеими руками на массивную трость, стоит невысокий, полный, с необыкновенно подвижным, живым лицом человек и с увлечением рассказывает что-то, выговаривая слова красиво, четко, уверенно и поджигая слушателей своим заразительным смехом. Час, два, три часа кряду он рассказывает – невозможно отойти – знакомым, полузнакомым и вовсе не знакомым людям о Пушкине, Одоевском, Лермонтове, бабушке Лермонтова, тетке Сушковой, бабушке тетки Сушковой… И еще – о Маршаке, Алексее Толстом, Иване Ивановиче Соллертинском, Василии Ивановиче Качалове – тысяча лиц в одном человеке, и голос каждого слышен.

В 60-е годы я встречал его обычно между двумя поездками: он только что вернулся, скажем, из Западной Германии, откуда привез ценнейшие лермонтовские реликвии, хранившиеся у владельцев замка Хохберг, а на днях уезжает на Украину, где в каком-то одному ему известном местечке может обнаружиться старинный альбом с «феноменальным, потрясающим по интересу» автографом Лермонтова. Вечно чем-то увлеченный, одержимый новыми идеями разысканий, он бурно восхищается только что прочитанной книгой, исполненной вчера симфонией или просто полученным от читателей письмом.

Если после большого, в двух отделениях, вечера «устного рассказа» вы заходите пожать ему руку за кулисы и застаете его в кресле, изнеможенного, утирающего пот со лба – он три часа держал в напряжении аудиторию, – пожалейте его и не задавайте из праздного любопытства вопросов, относящихся к тому, что вы только что услышали. Ибо там, где другой отделался бы однозначным «да» или «нет», Андроников тут же воспламенится, заволнуе тся, вскочит и начнет рассказывать вам одному – интересно, блистательно, неутомимо, еще час, два, и с тем же воодушевлением, каким только что завоевал полный зрительный зал.

Название книги Андроникова «Я хочу рассказать вам…» не просто остроумно, изобретательно найдено, а верно по существу. «Я хочу рассказать вам…» – так начинался один прозаический отрывок Лермонтова. Автор заимствовал из него еще и эпиграф, в котором сам Лермонтов как бы рекомендует нам Андроникова. Ведь именно об Андроникове можно сказать, что судьба подарила ему «один из тех беспокойно-любопытных характеров, которые готовы сто раз пожертвовать жизнью, только бы достать ключ самой замысловатой, по-видимому, загадки; но на дне одной есть уж, верно, другая…»

Андроников обладает тем азартом познания, неостывающим интересом к новым фактам, новым сведениям и людям, какие суть черты энтузиастической натуры. Все интересное, кажется, само плывет в его руки, потому что, едва приметив нечто заслуживающее внимания, он бросается за ним в погоню. Общительность – часть его таланта. Высмотрев что-то яркое, не отмеченное прежде, разгадав мучившую его воображение литературную загадку, он тут же спешит поделиться с вами, излить впечатления.

Недавний звонок по телефону: