Боже, что это было?..

Униженный, уничтоженный, разбитый, Никита Кляпов стоял возле первого подъезда, поддерживая треснувшие по шву брюки с оторванными в борьбе пуговицами. Очки, надо полагать, тоже остались в той страшной комнате. С немым укором в беспомощных-близоруких глазах Кляпов повернулся к огромному холодноватому мерцанию на горизонте.

Внезапно вспомнилось устройство мира по Данте: в центре — ад, а вокруг — сферы света… В данном случае адом, несомненно, была пятиэтажка…

«Туда…» — Эта мысль возникла даже не в голове — она толкнулась в груди. И Никита, спотыкаясь, побрел на свет.

Он отошел от дома шагов на двадцать, когда бледное зыбкое мерцание впереди как-то странно передернулось и вроде бы чуть отступило. Кляпов замер оторопело, потом догадался оглянуться — и чуть не уронил штаны. Пятиэтажка сзади — исчезла. Сначала Никита решил, что она погасила окна и растворилась в общем сумраке. Но нет, ее просто не было. Кляпов, конечно, страдал близорукостью, но не до такой же степени, чтобы не различить в двадцати шагах серую прямоугольную громаду.

«Вот оно что… — догадался он наконец — Проверяют… Хотят знать, как мы реагируем на…»

А собственно, на что?

Никита припомнил весь этот постыдный кошмар, приключившийся с ним в исчезнувшей теперь за ненадобностью пятиэтажке, и вынужден был признать, что смысл испытания ему по-прежнему непонятен…

Он огляделся, соображая, в какую сторону лучше; направиться. Ориентиров не было. Жемчужное мерцающее сияние омывало его со всех сторон. Наконец решился — и просто побрел вперед. Брел довольно долго — пока не заподозрил, что ходит по кругу.

— Граждане террористы! Наша летающая тарелка приземлилась на территории Турции. Просьба — не отстегивать ремней и не покидать своих мест до полной остановки винтов…

Василия подбросило с пола. В открытый люк, смешиваясь с побледневшим розоватым заревом внутри коридорчика, лился ясный утренний свет. Потом в летающую тарелку заглянула ухмыляющаяся лопоухая физия Ромки, оснащенная очками с чудовищно сильными линзами.

— Все дурака валяешь? — недружелюбно спросил Василий. — Очки-то откуда?

Сзади, зевая и потягиваясь, заворочался Крест. Оба заснули только под утро — все ждали, когда закроется люк.

— Новенький потерял, — радостно сообщил Ромка, снял очки и комично моргнул всем лицом. — Ни фига не видно… Я тащусь…

Присев на корточки, Василий с угрюмой сосредоточенностью изучал основание аппарели. Чертыхнулся.

— Слушай, сходи узнай у Сократыча: что за хренотень? Он же говорил, тарелки только ночью прилетают…

— Ну так она ночью и прилетела, — напомнил Ромка.

— Да прилетела-то прилетела. — с досадой сказал Василий. — Я думал, они здесь днем вообще не показываются, а вот, видишь, стоит… Дура железная!

— Днем стоит, ночью летает, — мигом все объяснил Ромка. — Ладно, узнаю…

Василий сел по-турецки, подтянул поближе пластиковый мешок и принялся завтракать.

— Что там новичок? — поинтересовался он, выбрасывая в люк шкурку от капсулы.

— Эх, не было вас вчера! — сказал Ромка. — Такой цирк был…

Он присел на краешек трапа и взахлеб принялся рассказывать о том, что происходило в «конуре» этой ночью. Василий хмыкал и хмурился. Из ниши выбрался Крест и, подсев поближе, тоже стал слушать. Судя по всему, история его весьма заинтересовала. Когда речь дошла до куклы Маши, оскалился злорадно, но смолчал.

— А теперь он где? — спросил Василий, выслушав все до конца.

Ромка засмеялся.

— А его на потолок выбросило. Он когда из «конуры» удирал — в скок вляпался… Где-то там ходит… — Ромка запрокинул голову и принялся высматривать на потолке новичка. — Нет… — сообщил он наконец с сожалением. — Уже уполз куда-то…

— Ты очки-то ему верни, — посоветовал Василий. — Раз он такой слеподырый…

— Да они все равно скоро развалятся, — успокоил Ромка.

Очки… Очки в жизни Никиты Кляпова играли роль весьма значительную. С их помощью (а точнее — с помощью их отсутствия) он, как это ни странно, довольно успешно убегал от многочисленных неприятностей.

Сколько Никита себя помнил, душа его хотела покоя и гармонии, а реальность подходила к нему вразвалочку и с безобразной ухмылкой бросала в глаза грязную растопыренную пятерню. Ну, не в прямом, конечно, смысле пятерню… Матерное слово на стене подъезда, экскременты в лифте или, скажем, общее собрание коллектива… И вот когда становилось совсем уже невмоготу, Никита снимал очки. И оплывали буквы очередного лозунга над дверью, а холеное лицо начальницы разъезжалось в широкий смутный блин с шевелящимся алым пятном рта. Но что самое отрадное — недобрые людские голоса со временем тоже утрачивали четкость и мало-помалу разбредались в бессмысленное ласковое бормотание…