Шрифт:
— Далеко-далеко, высоко-высоко в горах живут дахпи…
— Кто-кто?
— Чудища, что обитают в самых глубоких пещерах. Они с ног до головы покрыты шерстью, у них железные когти и клювы… Бегают дахпи так быстро, что оленя догонят. Человека поймать им и вовсе ничего не стоит. Мужчин они сразу съедают, а женщин утаскивают в пещеры, где тьма тьмущая…
— А если костер развести?
— Какой костер! В пещерах дахпи нет огня, они его боятся, и даже пленниц своих кормят сырым мясом диких зверей.
— Фу! Я бы ни за что не стала есть сырое мясо!
— Куда б ты делась? Пришлось бы.
— Все равно не стала бы, лучше бы с голоду умерла.
— А я бы не стала с голоду умирать. Я бы сбежать попыталась.
— Как, они же оленя догонят?
— Их усыпить можно. Для этого надо выдернуть у дахпи золотой волос на затылке, и пока он спит, бежать без оглядки, а то чудище, проснувшись, начнет лютовать — вырывать с корнями деревья и крушить все, что на глаза попадется…
Сгрудившиеся вокруг девочки внимали, затаив дыхание:
— И много народу они в вашей деревне съели?
Эйки поперхнулась:
— В нашей? Никого.
— А в других?
Боятся, а ждут с надеждой — вдруг и правда съели кого-нибудь? И тут откуда ни возьмись появилась наставница, резко вытянула обомлевшей рассказчице руки, свистнула розга, и пальцы обожгла такая боль, какой Эйки раньше не знала, но не успела она дернуться, как наставница хлестнула ее во второй раз.
— Это потому, что ты не сразу руки протянула, — пояснила Дили, осторожно дуя на ее покрасневшую кожу после того, как наставница ушла.
— Вот теперь ты по-настоящему наша, — одобрительно протянула Согурун. — Может, еще что-нибудь расскажешь? Или боишься, что опять попадет?
— Ничего я не боюсь, — соврала Эйки, видя вокруг множество глаз, горящих нетерпеливым ожиданием новых историй, и, подумав немного, заговорила о чудесах, увиденных в Белом городе.
Слушательниц особенно впечатлило то, что Эйки видела в Ночь плача дочерей правителя:
— Они на колеснице ехали или их слуги несли?
— Нет, они пешком шли.
— Пешком?!
— Это же Ночь плача была.
— А какие они? Красивые?
— Наверное, да.
— Слушай, не воображай. Думаешь, ты одна красивая?
— Я их не разглядела…
— А что ж тогда говоришь, что видела! Может, врешь?
— Зачем мне врать?!
— Тогда как же ты их не разглядела?
— Они лица накидками закрывали.
Девочки с жаром кинулись обсуждать эти подробности:
— Может, они страшные, поэтому закрываются?
— Скажешь тоже! Дочки правителя — и страшные!
— Так они, наверное, от дурного глаза закрываются?
— От дурного глаза ты закрываться будешь, а их сама Белоликая оберегает…
— Она и нас оберегает…
— Если грешить не будешь, кочерга ты закоптелая! А они, что бы ни сделали, все равно под ее защитой. Ну, до тех пор, пока Белоликая за что-нибудь на них не прогневается. Но это должен быть самый страшный грех…
— А что это — самый страшный грех?
— Болтать без толку! — усмехнулась Согурун, и все разом прикусили языки. — Раскричались, как ослицы. Хотела бы она соврать — расписала бы, какие принцессы раскрасавицы. Вы-то сами жриц-невест часто видите? То-то и оно. А хотите, чтобы вам дочек правителя, как есть, показали. Ага, ждите.
И обернулась к Эйки:
— А ты молодец, что не врешь.
4
Каждое утро, вскочив с лежанок, сонные девочки читали утреннюю молитву, а в трапезной наскоро проглатывали лепешки, запивая обжигающе горячим питьем из трав. Тем временем со скрипом отворялись ворота, а несколько прихожан обычно уже усердно отбивали поклоны на мосту, затем из внутреннего двора травницы и гадальщицы выходили во внешний, где их ждали люди, жаждущие излечиться от хворей или узнать, как расположена к ним Белоликая. В храме слышалось пение жриц, славящих возлюбленного Белой Девы.
К полудню народу прибавлялось. В храме воспевали великую и вечную любовь, соединившую Небо и Землю, но возле кладовых, где принимали и разбирали дары, пения порой не было слышно из-за невообразимого гвалта, топота и рева.
Вечером внешние ворота закрывались, и перед тем, как закрыть внутренние, старшие воспитанницы с пучками трав окуривали обитель, обходя ее по ходу солнца, а храмовый гимн звучал в честь Той, что светит в ночи…
В день посвящения Эйки отвели в рощу задолго до рассвета. Когда край неба заалел, в шелесте листвы и звоне колокольчиков услышала она шум моря, а в купальне, погрузившись в воду, почувствовала странный жар, усилившийся после того, как ее снова привели в священную рощу, и двойной круг из учениц и прислужниц сомкнулся под пение: