— Как это все можно запомнить? — вздыхала Дили.

А по весне началась настоящая учеба: они вышли в поле.

В тот день их подняли раньше обычного, и после обряда омовения, одевшись в чистое, вышли они за внутренние ворота, а впереди медленно распахивались внешние…

Спускаясь по ступеням, Эйки замедлила шаг, вспоминая тот день, когда впервые поднялась вслед за жрицами по этой лестнице — и тогда, и сейчас ее сердце выстукивало: «Домой… Домой…» На волю. К отцу…

— Что ты там шепчешь? — шепнула Дили.

— Заговор повторяю.

Отойдя от мадана, по сигналу матушки Ниргисин девочки легли ничком на землю, бормоча: «Небо-отец, Земля-мать, напитали вы травы живительной силой… Окажите нам милость великую, поделитесь дарами своими…» Запах влажной, очнувшейся от долгого зимнего сна земли бил в ноздри, первая весенняя трава, не согретая еще лучами рассветного солнца, холодила губы, щекотала их. Рядом сдавленно чихнула Дили, а матушка Ниргисин, обходя все еще лежащих на земле учениц, останавливалась перед каждой, произнося одно-единственное слово: «Хатис…», «Улуга…»

Получив свои задания, они разбежались в разные стороны, памятуя о том, что при сборе трав рядом никого быть не должно.

Впервые с той памятной ночи в колодце оказавшись в одиночестве, Эйки долго смотрела на уходящую в горы дорогу: здесь не надо было ни от кого таиться, — она наконец-то была наедине со своими думами.

…Мама когда-то придумала для нее забаву: перебросив веревку через толстую нижнюю ветку росшего возле их дома нулура, концы привязала к ручкам большой корзины, куда сажала ее, и раскачивала взад-вперед, а когда отец выхватывал ее из «гнездышка» и подбрасывал высоко-высоко, мама смотрела на них и смеялась…

После ее исчезновения Эйки целыми днями просиживала в той старой корзине. Почему-то казалось: когда она снова взлетит в ней вверх, все вернется — мамин смех, искорки света в ее глазах и ощущение безграничного, никогда не кончающегося счастья. Как-то раз Эйки даже попросила отца: «Покачай меня», а он на нее накричал, ушел, хлопнув дверью, и вернулся ночью пьяный…

Траву килин («собою мала и темна, растет при полях кустиками, корень бел и мелок»), которую она должна была принести, Эйки не искала, но когда пошла назад, та сама бросилась в глаза. И все же к матушке Ниргисин она пришла последней — наставница уже обходила вернувшихся учениц:

— Не то… Нет… Не то… Это теперь негоже — зачем сильно в руке сжимала… Не то… Не то…

Ей она лишь молча кивнула и дала всем новое задание, которое девочки выполнили не лучше первого. И следующее за ним. И еще одно… Под конец Эйки под хмурыми взглядами товарок нарочно принесла вместо травы хатис («растет при мокрой земле, листочки, что язычки, корень бел и мелок») траву нуттук («растет при дорогах, листочки, что копытца, корня два — мужеский и женский»), но матушка Ниргисин насмешливо посмотрела на нее, ничего не сказав, и стало понятно, что провести ее не удалось.

В мадан возвращались понурые, таща никому не нужные травы, которые матушка выбросить не позволила:

— У матери-земли впустую брать ничего нельзя. Взятое должно пойти на пользу.

Войдя во внешние ворота, кивнула в сторону кладовых:

— Ослам скормите, — и быстрым шагом пошла прочь.

Девочки побрели туда:

— Вставали ни свет ни заря, чтобы ослов покормить…

— Ага. А завтра опять. То-то ослам радости будет!

И так изо дня в день. Вечерами Дили плакала, пока Эйки осторожно дула на ее израненные ладони:

— Зачем нас туда-сюда гонять? Она же всем, что мы находим, недовольна…

Но Эйки полюбила эти вылазки из обители, где томилась за высокой белой оградой ее душа: с каждым разом они уходили теперь все дальше. Больше всего ей нравилось в лесу, где деревья тихо покачивали ветвями, и солнце сияло сквозь кроны сосен, по которым, вереща, шустро сновали быстроглазые белки…

У Дили же все было наоборот:

— В поле я нужную траву найду, а в лесу не могу. Не любят меня лесные духи, глаза отводят…

Но на грядках возле дома травниц ей равных не было: никто лучше Дили не рыхлил и не унавоживал землю, не пропалывал сорняки. А Эйки чаще бывала на внешнем дворе, где под присмотром наставницы вместе с ученицами постарше жгла в жаровне сушеные листья и кору, давая болящим дышать целительным дымом; толкла семена и ягоды, из которых делали снадобья, смешивая то с порошком угля, то с желтками, то с вином.

Перекинуться словечком с Дили удавалось разве что в тени под навесом, где сушились собранные травы.