Однако он не представлял себе, как развязаться с ядовитой Хайным, которую он ревновал и ненавидел и которая все-таки держала его возле себя, как жеребенка на аркане…

Входя в юрту, он злобно сказал Хайным:

— Отчего нет огня в юрте?.. Совсем потух. Лень было сходить за караганом!

Старуха-мать закашляла, давая знать, что разделяет его злобу.

Хайным быстро вышла из юрты и притащила в широком и низком мешке еще днем собранный сухой скотский помет.

Она присела на корточки к очагу, разрыла руками огнище, подула и, подложив три-четыре высохших конских шевяка, развела огонь. В круглое отверстие вверх юрты потянулся прямой столб дыма, а вскоре и огонек, тихий, тающий, заалел в огнище, нарумянив смуглое лицо Хайным.

— Чего сердишься-то? — сказала она потом. — Видно, есть хочешь!.. Сейчас и есть дам!

Старуха опять злобно закашляла и села на своей лежанке.

— Собака!.. Шельма!.. — заревела вдруг старуха, тыча скрученным пальцем в сторону Хайным.

— О-о-й?.. — неодобрительно покачала головой Хайным. — Собака лает, а я не лаю, не кусаю никого…

— Врешь!.. Кусаешь!.. Собачья мать!..

Старуха хотела еще что-то кричать, но закашлялась, свалилась и изнеможенно застонала…

— Ты ей есть не даешь, верно?.. — закричал Сарсеке.

— Сама не жрет!.. Не просит, а ей не матка… Пусть просит, дам!

Сарсеке взял чашку, налил кислого козьего молока и подал матери. Та с трудом села и с жадностью выпила. Потом опять хотела говорить, опять закашлялась и свалилась на бок, лицом к стенке. Хайным что-то делала за ширмой из чия, а Сарсеке, выпив молоко, заел его каймаком и, постлав старый текемет, не раздеваясь, лег головой на седло и стал смотреть на змеившийся на костре огонек и игриво плывущий вверх сероватый дым.

Хайным вышла из-за ширмы, села у огня и, обнажив коленку, стала наминать на ней замешанное тесто. Мяла она долго, ловко повертывая тесто в руках и шлепая о смуглое, упругое колено. И смотрела задумчиво на огонь, который бросал от нее на стену юрты огромный уродливый силуэт…

Она сделала из теста две лепешки, положила одну на сковородку, жирно намазала ее бараньим салом, на нее положила другую лепешку и, прикрыв второй сковородой, засунула в золу под уголья.

Не закрывая коленки, сидела и, наклонившись, дула в огонь, глотая дым и морщась от зольной пыли.

Сарсеке, сначала задремавший, смотрел теперь на Хайным зорко, горящими черными глазами и хотел, чтобы она делала третью и четвертую лепешку на коленке… Нет, он хотел, чтобы прилетели сейчас могучие беркуты и истерзали и исклевали бы у Хайным обе ее коленки, а он бы, любуясь, хохотал и ругался, чтобы Хайным совсем сгинула с глаз, потому что, пока она здесь и пока горит огонь, он не уснет.

Но Хайным спокойно сидела у огня, изредка перевертывая сковороды низом вверх, а Сарсеке лежал на своем текемете, сопел, стараясь уснуть, и, ворочаясь с боку на бок, мысленно ругал Хайным…

Наконец не выдержал, встал и, выходя, сам позвал Хайным из юрты, в которой ему стыдно было матери…

Хайным слегка хихикнула, спрятала под колпак черные волосы, оправилась и вышла…

… К утру пал иней, покрывший всю степь белой кисеею. Теперь видимое пространство степи, похоже, было на огромный ломоть черного хлеба, густо посыпанного солью.

Но первый теплый луч солнца слизнул эту соль, сорвал белую кисею, оставив лишь мелкие, хрустальные росинки на зеленой щетке, и открыл широкие, тихие, тоскливо зовущие куда-то дали. Небо совсем очистилось.

Из степи к аулу медленно подъезжали пастухи: два взрослых сына Карабая и один подросток Байгобыла. Сойдя с коней и перебрасываясь редкими односложными фразами, они устало пошли в юрту Карабая и стали расталкивать младших братьев. Разбудили их, поталалакали и умолкли; одолеваемые тяжелым сном, они свалились, кто где мог, и быстро уснули… Младшие, еще подростки, вышли из юрты, почесываясь и позевывая, лениво сели на тех же коней и плавной рысцой стали удаляться из аула в гладкую степь, к разбредшемуся остатку табуна.

Вскоре загудел тяжелый и глухой бас Байгобыла, а в пегой юрте затрещал частный и злой говор старой Айнеке. Она уже ругалась и гнала заспавшегося Исхака будить баб и заставлять доить коров и коз…

Исхак, не желая вставать, сдернул меховой овечий бешмет со своей жены и крикнул ей, чтобы она вставала. Но худенькая Бибинор крепко спала. Ежась от холода и подтягивая тоненькие смуглые колени к подбородку, она свернулась колечком и посапывала.

Исхак, не вставая с постели, достал ее пяткой и пнул в спину. Но Бибинор только застонала и продолжала крепко, по-детски спать.

Старуха поднялась. Пошла к снохе, взяла ее за косы и посадила на постели.

— Эй!.. дохлая!.. — закричала она.

Бибинор поняла, что надо куда-то скорее бежать. Она соскочила, выпрямилась, потянулась, ожесточенно почесала спутанные волосы и, слыша крикливую ругань, выбежала из юрты… И только там, ступив босыми ногами на оставшийся в тени холодный иней, проснулась.

Сарсеке в это время проходил мимо, направляясь в юрту Батырбека.

— Ой-бой, не дали спать, Бибтнор!.. — ласково сказал он, жалея молодую киргизку и дружески ей улыбаясь.