— Там человек чувствует себя как король. — Он громко вздохнул. — Мне надо было там остаться. Когда мой батальон передислоцировали, мне следовало дезертировать и остаться во Франции. Позже я смог бы получить гражданство. Лучшие месяцы моей жизни я провел под ТулономМой капитан был жуликом, он продал нас женщине, с которой крутил любовь; она владела виноградниками, на которых мы проработали всю весну и лето. Эта дама была аристократкой. Она говорила нам: «Мои несчастные мальчики, вы проиграете эту войну, многие из вас скоро умрут, так пейте же сейчас столько вина, сколько хотите». Вино, изготовляемое на побережье, весьма крепкое; она относилась к нам с пониманием и, заставая нас спящими под оливами, никогда не жаловалась капитану. Если уж работа неизбежна, — назидательно заметил Гвидо, — всегда лучше работать на аристократа.

Гвидо сообщил, что ему платят тысячу шестьсот лир за каждый отработанный день. Эта сумма соответствовала двум с половиной долларам, он кормил на нее троих детей, но его отглаженные рубашки каждое утро сверкали белизной, туфли блестели, а волосы были аккуратно подстрижены.

Он водил машину, как истинный итальянец. Гвидо считал всех шоферов трусами, а пешеходов — проворными, как газели, поэтому он мчался через перекрестки на предельной скорости в расчете на то, что другие водители испуганно нажмут на тормоза или свернут в сторону. Он несся на всех пешеходов, будь то одноногий калека на костылях или пожилая женщина с ребенком, всегда сохраняя уверенность в том, что в последний миг они каким-то чудесным образом отпрыгнут в сторону. Гвидо с гордостью поведал Джеку, что за всю свою шоферскую жизнь он ни разу даже не помял бампера. Похоже, теория Гвидо, как и другие абсурдные итальянские принципы, подтверждалась практикой.

— Когда я читаю газеты, — продолжал Гвидо, — и узнаю о трудностях, которые переживает Франция, мне становится грустно. Особенно это касается Алжира. Я грущу, потому что в итальянских газетах между строк легко прочитать следующее: «Нас вышвырнули из Африки, мы терпели Муссолини, теперь ваша очередь, ваш Муссолини уже на подходе. Теперь мы будем поучать вас».

В этот момент Джек пожалел о том, что Гвидо выучил французский язык.

— Они не сумеют одержать победу в Алжире, — продолжал Гвидо.

Ожидая часами клиента, Гвидо располагал прекрасными условиями для чтения газет и размышлений на политические темы.

— Это партизанская война, а выиграть партизанскую войну можно только с помощью террора, тотального страха. Конечно, французы прибегают к террору, но они слишком цивилизованная нация, чтобы пойти по этому пути до конца, поэтому они потерпят поражение. Только немцы и русские способны одержать победу в такой войне. Но кто хотел бы быть немцем или русским?

— Вы состоите в какой-нибудь политической партии? — спросил Джек, проявляя невольный интерес.

Гвидо рассмеялся:

— Я работаю день и ночь. Есть ли у меня время заниматься политикой?

— Но вы голосуете на выборах?

— Конечно, — отозвался Гвидо.

— И за какую партию?

— За коммунистическую, — тотчас ответил Гвидо. — За кого еще голосовать человеку, если он зарабатывает тысячу шестьсот лир в день?

Автомобиль замер у светофора, и Гвидо повернулся к Джеку.

— Не обижайтесь, — вежливо сказал он. — Я сказал это, месье Эндрюс, только из уважения к вам. Когда другие американцы спрашивают меня, за кого я голосую, я всегда отвечаю — за монархистов. Американцам этот ответ нравится больше. Но вы живете во Франции и понимаете Европу, хоть вы и богатый американец. Почему бы не сказать вам правду?

Он уставился на дорогу. У следующего светофора Гвидо снова повернул голову.

— Конечно, я не коммунист. Просто таким образом я выражаю свое презрение к властям.

Когда они подъехали к гостинице, Джек вошел в вестибюль, ожидая увидеть ночного портье, созерцающего свое отражение в зеркале. Но сейчас за стойкой сидел сурового вида старик с ключиками консьержа на воротничке формы. Он не владел ни английским, ни французским; когда Джек произнес имя Вероники, служащий отеля сказал:

— La signorina е partita. [44]

Познаний Джека в итальянском не хватило бы на то, чтобы выяснить подробности, но священник-немец, спускавшийся по лестнице, пожалел его и вызвался быть переводчиком.

— Я понял, — сказал Джек священнику, — что синьорина Ренци уехала. Спросите у него, пожалуйста, не оставила ли она свой новый адрес?

Когда священник перевел вопрос, консьерж отрицательно замотал головой.

— В какое время она покинула отель?

— Alle dieci, — ответил старик.

— В десять, — произнес Джек, обращаясь к немцу. — Я понял.

У него стало сохнуть в горле.

— Узнайте, была ли она одна или ее сопровождал джентльмен.

Священник перевел вопрос с сильным тевтонским акцентом. Похоже, консьерж уже начал испытывать раздражение; он принялся делать какие-то пометки на карточках.

— Si, — отозвался он.

— Как выглядел этот джентльмен? Молодой американец в очках и в пальто цвета хаки?

Когда священник кончил переводить, консьерж холодно посмотрел на Джека, не скрывая своей неприязни к немолодым иностранцам, с такой настойчивостью преследующим юных итальянок. Служащий отеля заговорил резким, недовольным тоном.