И взгляд ярких и красивых глаз Аньки говорили еще больше, нежели чувство, которым звучало каждое слово. Сусанна смотрела ему в глаза и сравнивала… Никто никогда так не смотрел на нее, как он, Анька.

«Да, правда, — мысленно проговорила она, — он один настоящий человек. Все остальные около него кажутся какими-то куклами».

Она начала расспрашивать Гончего, как прожил он эти восемь лет, входя в малейшие подробности. Потом она снова, хотя узнала все утром в саду, расспросила его, как лечился он у знахарки Ешки и как баба-колдунья выходила его, поставила на ноги не хуже ученого доктора.

И узнав, снова спрашивала то же… И на все лады по два, по три раза рассказывал он все, что делал за восемь лет, за что он брался, как мучился, бросая одно дело за другим, и как он жил только одним — надеждой побывать в Высоксе и видеть ее мельком, издали, хотя бы на одно мгновение.

Пока он говорил, Сусанна внимательнее приглядывалась к нему. Он, действительно, сильно изменился… Тогда он казался моложе своих лет, теперь, казался старше. Ему можно было дать, пожалуй и под сорок лет. Он похудел и побледнел от болезни. Глаза казались тоже другими: казались больше, а взгляд еще тверже, еще упорнее, в котором было еще более силы и отваги, нежели прежде. Теперь уже всякий с первого взгляда определил бы, что за человек этот Гончий. Уж, конечно, не заурядный или дюжинный. Не будь он полуграмотный писарь, а богатый дворянин, то, ничего в нем не изменяя, можно было бы смело предсказать ему не простую судьбу на земле. Такие всегда в «люди» выходят.

И Сусанне Юрьевне вдруг теперь пришло на ум силою воображения нарядить Аньку в тот мундир, в котором явился в Высоксу Дмитрий Андреевич. Она это сделала, насколько могла, и почти ахнула… Это же худое бледное лицо со сверкающими глазами, выделяясь над золотистым мундиром, в который мысленно нарядила она его, стало вдруг чем-то диковинным.

«Как же могла я тогда, — подумалось ей, — предпочесть ему Дмитрия Андреевича, глуповатого, какого-то совсем простого. Он, Анька, — не простой. Теперь я это вижу и чувствую больше, чем когда-либо. И люблю его еще пуще после того, как изуродовала».

Между тем рассказывающий Анька смолк и смотрел на нее. Наступило молчание. Сусанна пришла в себя, поглядела на него долгим, грустно-задумчивым взглядом и вздохнула.

— Да, Аня, наваждение! — выговорила она.

— И такое еще наваждение, — произнес он улыбаясь, — что я до последней минуты не верил ни вам, ни себе… Ведь я вот уже на винтушке у вашей двери простоял долго, спрашивая: отворять ли дверь? Не лучше ли бежать обратно?

— Почему? — удивилась она.

— Как почему? А если западня?.. Если вы приказали придти сюда затем, чтобы здесь два-три холопа, по вашему приказу, меня умертвили. А тело среди ночи с камнем на шее — в озеро.

— Неужели ты это думал?

— До самой последней минуты, пока вы не взяли меня за руку и не привели сюда.

— Стало быть, ты не поверил всему, что я говорила тебе в саду? Не верил в перемену…

— И верил, и не верил!

— Если ты словам моим не верил, то ведь по лицу моему ты мог видеть, что я не лукавила, что я не из страха смерти говорила…

— Правда ваша, было что-то. Не слова ваши, а вот глаза ваши, либо голос, дали мне уверенность идти сюда. А слова что же?.. Понятное дело, что всякий, боясь быть зарезанным, обещает все на свете! Ведь вы же не верили, когда я вам говорил, что я вас не трону?

— Нет, Аня, я верила и не боялась! И ты тоже глазами и голосом меня успокоил, а не словами. Я сразу почуяла что ты меня не убьешь, а отпустишь. Я, может быть, тут только первый раз совсем поняла, как много ты меня любишь! Много больше, много умнее, чем другой кто — все они, все эти… Ну, да что их поминать! И молодые — да на стариков смахивают! Право, тот же Дмитрий Андреевич больше по-стариковски и себя и все чувствует, чем Аникита Ильич…

— А Алексей Никитич? — произнес вдруг Анька.

— И он, бедный, был то же, что иная красная девица…

— Стало быть, выходит, я один из всех?

— Да, ты один.

— Сусанна Юрьевна, — воскликнул Гончий, — ведь от таких слов ваших можно совсем ума решиться! После всего, через что я прошел, да услыхать теперь такие слова, — прямо надо разум потерять от счастья! Знаете, я, пожалуй, под утро руки на себя наложу…

— Что ты!.. И впрямь с ума сошел! — ахнула Сусанна.

— Нет, право, так! Так следует! Это меня один очень умный человек в Нижнем надоумил. Он сказывал: «Ты тогда, Онисим, после того, что хотел барышню убить, должен был себя похерить. Коли не можешь ты без нее жить, а счастию твоему пришел конец, то и жизни своей конец сам учини». Так я теперь и скажу: вот именно ныне мне след покончить с собой! Лучшего ничего в жизни не будет, а худшее, много худшее непременно будет. Сказываю вам, через полгода, либо год, вы меня опять бросите, и я опять буду видеть, как другой кто — на моем месте, а вы его ласкаете… И опять закрутится у меня невесть что на душе, опять я осатанею.

— Никогда этого ничего не будет! — воскликнула Сусанна. — Не понимаешь ты… ничего не понимаешь. Я другая стала… Колдовство это твое! Или все это страшное сделало, что промеж нас двух было… Сама я не знаю… Но один, знаю, человек на свете, которого я могу любить и должна любить… один — ты, Аня…

И, крепко обняв его, она страстно прижалась к нему.

Только перед зарей спустился Гончий по винтушке на улицу и скрылся никем не замеченный.