— Спасибо, здоровы.

Я встал на колени за перилами и вытянул шею. Я ожидал увидеть пожилого человека, но он был моих лет. Усы и натянутая улыбка, казалось, ему не принадлежали, как будто какие-то озорники подкрались и нарисовали их на его физиономии.

— Я здесь, ваше превосходительство, по той причине, что хочу обсудить с вами некоторые важные темы. Вот уже два года, как Советский Союз воюет…

— Двадцать месяцев.

— Да, и больше двадцати лет народ молился об освобождении Родины. Наконец Бог услышал его молитвы.

— Я не совсем уверена, что Бог принимает участие в войнах, — сказала баронесса.

— Пути Господни неисповедимы, но явно, что теперь Божья воля совершается.

— Господин Тарнов, — перебила его баронесса, — вы что же, присоединились к религиозному движению?

— Я просто высказываю свое мнение и мнение большинства русских эмигрантов.

— Если бы у русских эмигрантов было меньше разных мнений, нам всем было бы лучше.

— Вы правы, баронесса, нам нужно объединиться во главе с одним лидером. Именно поэтому я здесь сейчас. Наш общий долг поддержать те силы, которые сейчас триумфально маршируют по полям Родины.

— Боюсь, я вас не понимаю, господин Тарнов, — сказал генерал.

— Явно, mon cher general [40] , господин Тарнов предлагает вам вступить в немецкую армию.

— Нет, я не предлагаю этого, хотя у меня нет никакого сомнения, что германская армия с большим удовольствием примет такого прекрасного солдата, как генерал Федоров. Но я хочу сказать, что генерал может быть очень полезен нам тут, в Шанхае.

— Уточните вашу мысль, — сказал генерал.

— Ваше превосходительство, мы просим вас вступить в нашу организацию. Ваше имя уважаемо всей русской колонией, как вы знаете, и я уверен, что цели нашей партии схожи с вашими чувствами по отношению к Родине.

— Вы говорите о Русской фашистской партии?

— Так точно.

— Расскажите нам об этой очаровательной организации, — произнесла баронесса.

— Наша партия существует с 1931 года и руководствуется тремя принципами: религия, родина, труд. Мы очень выросли за годы войны. У нас теперь есть новый Идеологический центр, где мы учим молодежь. Наш фюрер, который освобождает…

— Господин Тарнов, — генерал сорвался на крик, — от места, где вы стоите, пять шагов до входной двери. Единственно, почему вы их сможете сделать, это потому, что у меня нет револьвера.

После того как дверь хлопнула, я спустился до половины лестницы. Баронесса сидела выпрямившись, на диване и держала в руках чашку, все еще полную кофе. Генерал Федоров стоял, повернувшись к стене. Его руки висели по бокам туловища. Оба они были словно две восковые фигуры, безжизненные и неподвижные, поставленные так, чтобы изобразить какой-то исторический эпизод, и после этого забытые.

Я спустился еще на одну ступень, старая лестница заскрипела, это заставило баронессу вздрогнуть. Она встала и надела пальто. Проходя бесшумно мимо генерала, она остановилась на минуту и вышла из дома.

Мне самому захотелось уйти куда-нибудь, где бы никто не говорил и не думал о России или о войне, увидеть беззаботные лица, услышать смех. Я вернулся в свою комнату. Петров держал деньги в старой банке вместе с карандашами и резинкой. Я написал ему записку: «Дорогой Петров, я взял у Вас немного денег. Объясню позже. Знаю, Вы ничего не будете иметь против этого займа. Спасибо, Сондерс». Мне было стыдно, но я чувствовал, что не могу поступить иначе. Я опять тихо спустился по лестнице. Генерал сидел у радио, наклонившись вперед. По мере того как он медленно поворачивал ручку приемника, голоса врывались в тишину, как выкрики шута. Наконец он облокотился на спинку стула и закрыл глаза. Под радостные звуки песни «Страна моя, страна моя любимая, непобедимая…» я неслышно вышел из дома.

Когда-то сверкающий город был теперь мрачным. Темные улицы вели в никуда; они были только проходом в другие темные улицы. И дома с окнами, занавешенными черным, стояли, как родственники, оплакивающие смерть своего родоначальника. Время от времени разрывали темноту веселые голоса или музыка из открытой двери, как будто бросая вызов тем силам, которые погрузили этот город в ночь.

Почти два часа я добирался до «Парамаунта»; но когда я оказался внутри, в этих стенах, выкрашенных в яркий цвет, мне показалось, что я вернулся туда после очень, очень долгого путешествия. С чувством облегчения и какой-то беззаботности я слушал звуки чокающихся бокалов, музыки и смеха. Я заказал двойной виски.

— Не желаете ли чего-нибудь еще? — спросил официант.

— Да, — сказал я, — видите ту девушку в зеленом платье?

— Которая танцует с мужчиной в коричневом костюме?

— Нет, не ту. А вон ту, которая танцует с японским офицером.

— О, да, вижу.

— Мэй Линг?

— Нет, — сказал он, — больше не Мэй Линг. Я забыл, как она теперь зовет себя.

— Ну, все равно, попросите ее прийти к моему столу.

— Хорошо, если она не занята на весь вечер.

Мэй Линг танцевала, как яркий мотылек, которого подбрасывал и крутил ветер. Ее партнер с трудом старался следовать за ней под быструю музыку и, наконец, грубо притянул ее и прижал к своему квадратному туловищу. Она перестала танцевать, и могла только медленно покачиваться в сковывающих объятиях.