– Эта трава - сволочь редкостная. Вроде как хватает тебя за все места, а потом остаются ожоги, будто ты плетьми жутко посечен...

– Да знаю я, - шептал в ответ инвалид.
– Или забыл ты, как вместе яблоки в поповском саду воровали?

– Да помню я, помню, - отвечал Митька.
– Ты тогда первым запутался и заорал. Мы все сбежали, а тебя поп выловил и потом наказывал...

– Что ты имеешь в виду?!
– взрыкнул Прохор.

– Да успокойся ты, - благодушным шепотом прогундосил Митька.
– Тогда поп еще человеком был... Я же помню, что у тебя после этого два синяка на роже появились и шишка на голове от его посоха. И все, вроде.

– Хорош болтать!
– строго сказал Прохор.
– Хватит детских дурачеств. Пройдем через калитку.

– Она заперта.

– Так высота ее - до пупка всего!

– Да, но вдруг Пафнутий нас увидит?

– Разберемся на месте, - сказал Прохор.
– Надо будет - дадим Пафнутию по башке его же посохом! Чай, не дети давно, и не за яблоками пришли...

– Да!
– радостно согласился Митька.
– Я даже желаю этого!

Порывистость Митьки строго соответствовала количеству выпитого им самогона перед походом в церковь. Это было связано с обильным ужином, который он сам же и организовал. Большая часть обильности заключалась прежде всего во второй ведерной бутыли, которую Митька выставил на стол перед Прохором.

Инвалид, естественно, не стал себе отказывать в удовольствии, и потому оба террориста находились у ограды церкви в существенно приподнятом настроении, поскольку начали ужин в пять пополудни, а остановились только к часу ночи. Поэтому они не без труда перелезли через невысокую калитку и углубились в церковный двор.

Сначала у них возникли проблемы с продвижением, вызванные появлением целой своры собак. Но в вожаке набежавшей стаи Митька совершенно неожиданно для себя узнал дворового пса Шарика. Он хотел было наброситься на него с пинками и упреками за неверность, но инстинктивно понял, что лучше поступить по-другому. Что и сделал, тихо сказав:

– Шарик, ведь я же тебя кормил и растил!..

Шарик, вспомнив, как и чем его кормил Митька, тут же взрыкнул с негодованием. Но в этот момент ему, скорее всего, пришло в память его щенячье детство, проведенное в митькином дворе, и потому он решил оставить прежнего хозяина с неизорванными штанами, так как радужные младенческие воспоминания всегда содержат только солнечные дни и полные сиськи с едой. В связи с этими обстоятельствами Шарик, грозно рыкнув, увел подчиненное ему собачье стадо куда-то за угол церкви, предоставив тем самым своему прежнему хозяину полную свободу действий на выбранном им поприще.

Кроме небольшой церквушки двор состоял из конюшни, нескольких хозяйственных построек, и большого поповского дома с пристроенной к нему баней, в которой, судя по долетавшим из нее звукам, веселились даже в это позднее время.

Прохор с Митькой, несшим на плече мешок с тяжелым бочонком, остановились у трех елок, сплетение веток которых позволяло им остаться совсем незамеченными при любых обстоятельствах.

Из бани вдруг выскочила совершенно голая женщина и с радостными воплями нырнула головой в пятидесятиведерную бочку с водой, стоявшую посреди поповского двора. За ней следом выбежал сам поп, который залез туда же. Вода из бочки тут же выплеснулась наружу, а в самой бочке возник утробный гогот, вызванный голосами и эхом от дубовых стенок.

– Похабник!
– сообщил Митька с вожделением в голосе и зачем-то облизнулся.

– А что за баба с ним купается?
– поинтересовался Прохор.

– Да кто-либо из приехавших лечиться от всех болезней, - сказал Митька, пустив слюну.
– У нас сейчас таких много. Прямо паломничество какое-то в последнее время! И все поп виноват! Хватает же его на всех! Включая Тишку-покрышку...

Двери в церкви оказались не запертыми. Прохор перекрестился и, вытащив из мешка бочонок, поставил его на пол возле небольшого алтаря. Митька где-то в углу умудрился нашарить свечку и спички. Маленький огонек осветил помещение. Митька, рассматривая сгоревшую спичку, заметил:

– А и дорогущие же они! Мы вон огнивом пользуемся, а поп на спичках не бережет. А еще говорят, что вот этой гадостью, которая зажигается, можно кого-нибудь отравить. Правда это?

– Да, - ответил Прохор.
– Эта гадость фосфором называется. У нас в полку один молоденький прапорщик из-за несчастной любви как раз этим спичечным фосфором и отравился. Полюбилась ему, понимаешь, гулящая баба. Жениться на ней захотел. А куда ж это, если он княжеского роду, а она - шлюха из дома терпимости. Вот нажрался он спичечных головок и крякнул. Мог бы и застрелиться, но ежли в голову там, то разорванная морда некрасивой в гробу будет. А от отравления - как хочешь можно рыло поправить. Видишь, у господ все учитывается...

Прохор поднял ногу с протезом и грохнул деревяшкой по верхней крышке бочонка. Та подалась вниз и обнажила промасленную бумагу, которая предохраняла порох от сырости. Инвалид надорвал прослойку и, черпая порох горстями, принялся просыпать узенькую дорожку к дверям. Митька сунулся было помогать, но получил от родственника кулаком в ухо.

– За что?
– поинтересовался он, привычно потирая ушибленное место.

– За то, что со свечкой к пороху лезешь, - ответил Прохор.
– Хочешь, чтобы мы с тобой взлетели на воздух вместе с алтарем?