Злясь на себя, на свою осмотрительность и в то же время не желая расставаться со сладким вожделением, я произнес, падая в долгую паузу после каждого слова:

– Послушай, Мэри… Нельзя мне… заниматься этим делом…

– Почему, Ила? – Ее рука так уверенно путешествовала по моему колену, что остановить ее было невозможно, да и я не хотел, не хватало сил. – Мы можем накрыться твоим плащом, Ила…

– Понимаешь… Я очень болен.

Ее глаза тревожно уставились на меня.

– Нет, ты не подумай чего… У меня больное сердце.

– Только и всего! – воскликнула она с легкомыслием молодости. – У моего отца было больное сердце, так он так справлялся с моей мамашей, что мы с сестрой подушкой накрывались…

– Значит, у твоего папы было не такое уж и больное сердце, – улыбнулся я, чувствуя, как что-то сместилось во мне, стало легче дышать.

– Ну да… не такое больное, – ревниво проговорила Мэри. – Он ведь и умер от сердца, а ты говоришь – не такое больное.

– Видишь, – облегченно вздохнул я. – Ты хочешь, чтобы и я умер? Прямо в вагоне. Представляешь, какие у тебя возникнут проблемы! Думаю, что тебе эти проблемы не нужны.

Мэри слегка отодвинулась. Перспектива превратиться из охотника в жертву была не слишком привлекательна…

– Ладно, Мэри, успокойся, спрячь свои прелести.

Я протянул руку, чтобы хоть напоследок коснуться этого великолепного черного тела. Но тотчас отдернул – даже легкого касания юридически вполне достаточно, чтобы поднять шум и начать сутяжничество в этой законопослушной стране… Мэри засмеялась и легким движением плеча спрятала в глубину кофточки свою бархатную драгоценность…

«Идиот, – казнил я себя, – перестраховщик, трус несчастный. Всю оставшуюся жизнь ты проживешь со щемящим чувством упущенной радости. Старый дурак, воспитанник социалистической системы страха. Американец небось плюнул бы на все и без разговоров залез в джинсы этой молодки».

Мэри легонько похлопала рукой по моим пальцам, что вцепились в подлокотник кресла. По-женски участливо, с состраданием.

– Ничего, Ила, все будет о’кей. Мой отец отваривал листья муилы. И пил. Два раза в день. Ему здорово помогало, лучше всяких лекарств. Хочешь, я тебе пришлю мешочек этих листьев, оставь свой адрес.

– Что за листья такие? – вяло спросил я.

– Они растут на нашем острове. Мои родители родом с Островов Зеленого Мыса. Там и сейчас живет моя бабушка. Она и пришлет мне листья. А вообще-то их продают на Манхэттене, я знаю.

Мэри поднялась и ушла к своему месту. Точно ее и не было вовсе. За окном царила темень ночного Огайо, никаких огней. Казалось, Мэри не ушла коридором, а просочилась в окно вагона, покрыв стекло своей бархатной кожей… Вскоре она вернулась, неся перед собой какую-то склянку.

– Отпей немного, Ила. Это невкусно, но очень помогает, успокаивает. – Она водрузила на стол склянку и лепешку, сухую на вид, покрытую крупой. Сама же села в кресло…

Я поднес склянку к носу, понюхал. Никакого запаха. Ладно, рискну, выпью, сам напросился… И сделал глоток. Горькая, почти едкая жидкость на мгновение помутила сознание. Глаза застили слезы, раскрытым ртом я пытался ухватить воздух. Отравила?! Я вцепился зубами в лепешку, которую сунула мне в рот Мэри, свалившаяся на мою седую голову с каких-то загадочных островов. Проглотив кусочек твердой дряни, я почувствовал облегчение – горечь пропала, остался привкус перца и легкое дыхание, словно я закапал в нос эфедрин…

– Ну Мэри, ты меня достала, – пробормотал я. Несколько минут мы молчали. Вернее, молчал я, а Мэри мне рассказывала, что она отдала свой плейер сыну – тот не может уснуть, если в ушах не барабанит музыка. А тут поднял вопль малыш из амишей…

– Ты не думай, Ила, что я специально к тебе подсела. Просто я так разозлилась, что плюхнулась в первое попавшееся пустое кресло. Оно оказалось твоим, – простодушно поясняла Мэри.

– И куда ты едешь сейчас? – спросил я.

– В Кливленд, – ответила Мэри. – А оттуда еще на автобусе. До городка Офборн, штат Мичиган. Там неподалеку тюрьма. Я еду в тюрьму, повидаться с мужем моей покойной сестры. Его зовут Джек. Два раза в год я наведываюсь в эту тюрьму, с малышом.

– Вот как? – воодушевился я, предчувствуя интересный сюжет. – А что же там делает этот Джек? Надеюсь, посиживает где-нибудь в охране, приглядывает за осужденными?

– Вот и нет. Джека посадил федеральный судья Скотт… Джек уже сидит три года. Еще девять лет, и, может быть, его выпустят. Если чего-нибудь еще не сотворит. С Джеком это может случиться, вы его не знаете, сэр.

– За что же его упекли? – спросил я.

– За убийство. Он повинен в смерти моей сестры Жаклин. Это очень грустная история, Ила. Лучше давай тихонечко споем.

– Что?! – изумился я.

– Споем. Негромко. Я часто пела в церковном хоре. Но мне нравится петь спиричуэлс. Я пела вторым голосом. А первым пела бедняжка Жаклин. Конечно, когда была еще жива.

– Понимаю, – кивнул я. – И за что он ее убил?

– Он ее не убил, Ила. Он только повинен в ее смерти. Она сама себя хлопнула, дура. Чтобы мне отомстить.

– Хорошенькая месть, – пробормотал я. – Петь я не буду, Мэри, нет у меня голоса. Если я запою, меня амиши выбросят в окно. А в Огайо я никого не знаю.