Наконец 28 октября 1886 года, под залпы артиллерийского салюта, президент Гровер Кливленд отдал приказ снять покрывало. Сотни тысяч людей стали свидетелями исторического факта – рождения гигантской статуи-аллегории Свободы: женщина в хитоне с горящим факелом в поднятой руке. В короне, пронизанной семью лучами… А вдоль величественного пьедестала пластались слова из сонета Эммы Лазарус: «Придите ко мне уставшие, придите несчастные и бедные, придите загнанные жизнью, придите все жаждущие вздохнуть свободно».

Эмигрантке из России, поэтессе Эмме Лазарус не повезло. Ее слова были выбиты на цоколе бронзового пьедестала после смерти молодой поэтессы. Но несколько строк сонета навеки запечатлели имя поэтессы в американской истории…

Итак, город, оставшийся за окном вагона, был назван в честь президента, во время президентства которого свершилось великое событие в истории страны.

А еще город Кливленд славен тем, что в нем проживают два моих стародавних приятеля – Яков Липкович и Феликс Высоцкий. Оба – крупные мужчины, весом под сто килограммов и ростом не менее ста восьмидесяти сантиметров. Оба женаты на русских женщинах, милых, красивых, родивших им девочек. Но по натуре это совершенно разные и, кстати, не знакомые между собой люди. Жизнь нас сводила поэтапно. Феликс – мой бакинский школьный товарищ. Яков – приятель с тех времен, когда я стал заниматься литературой в Ленинграде. И один, и второй мой приятель – это воспоминания о прошлом: живем мы в разных измерениях, несмотря на все события, что произошли на нашей общей родине за последнее время. С годами все неудержимее притягивают воспоминания, связанные с детством. Воспоминания эти так тесно переплетаются с опытами взрослой жизни, что диву даешься, как удается на таком долгом пути совершать одни и те же промахи и ошибки. И каждый раз им удивляться, точно сталкиваешься впервые…

В моем домашнем альбоме есть фотография, которой уже более пятидесяти лет. На коричневом фоне четверо юношей. Го д как закончивших среднюю школу: Алик Аршинов – курсант Бакинского высшего морского училища, Феликс Высоцкий – студент Харьковского политеха, Миша Ованесов – студент Московского геологического института и я – студент Азербайджанского нефтяного института… Два «христианина» и два «иудея»… К этой компании я примкнул после того, как волей преподавателя азербайджанского языка Дильбази был оставлен в девятом классе на второй год. Хотя, признаться, азербайджанский язык я знал не хуже того самого Дильбази. Я и сейчас им сносно владею, что неизменно выручает меня на рынках Петербурга, взятых «в полон» моими бывшими земляками. Но невзлюбил меня этот Дильбази, хоть тресни. Войдя в класс, он первым делом разыскивал выпуклыми черными глазами мою ничтожную личность. «Штемлер, выйди в коридор!» – приказывал он. А на мой вопрос: «Почему? Я еще ничего не сделал», – он веско отвечал: «На всякий случай!» Так что уроки азербайджанского языка – а это четыре часа в неделю – были для меня официальным временем, когда я доказывал общественности, состоящей из таких же отпетых мальчишек, свое умение играть в «лямку» – популярную игру: кусочек свинца, насаженного на клок меха, попеременно подкидывался то левой, то правой ногой… Кстати, в Вашингтон-сквере, излюбленном месте отдыха студентов Нью-Йоркского университета, я не раз наблюдал энтузиастов этой игры… В конце концов Дильбази срезал-таки меня на осенней переэкзаменовке, придрался, стервец, к дате рождения классика азербайджанской литературы Низами. Так, благодаря этому учителю, я оставил школу, своих закадычных друзей и перевелся в другую, где, кстати, некогда уже учился. И в этой старой-новой школе я присоединился к троице друзей – Мише, Феликсу и Алику, чьи светлые лица и запечатлелись на фотографии. Мы дружили как братья. Проблемы и заботы одного становились общими проблемами. Так, моя влюбленность в девочку из соседней школы Лилю Б. – в те годы мальчики и девочки учились раздельно – явилась призывом к влюбленности в ту же Лилю трех моих приятелей. Лиля выбрала из всех нас Феликса – красавца, круглого отличника, спортсмена. Алик утешил уязвленное самолюбие с Наргиз, удивительно красивой девушкой с длинной, «единственной в городе», косой темно-рыжих волос. В дальнейшем они поженились, и след их затерялся в просторах Тихоокеанского побережья страны. Я и Миша Ованесов слыли в школе шалопаями. Невозможно достоверно проследить зигзаги наших с ним сердечных увлечений. Одно можно сказать – мы с Мишей не ленились, да он, я слышал, и сейчас не ленится – сказывается горячая армянская кровь. Кое-какие фрагменты моих воспоминаний о тех временах вошли в книгу «Звонок в пустую квартиру». Но я сейчас о другом… Итак, нас было четверо друзей, представителей двух крупнейших «религиозных конфессий». Были у нас товарищи и из других «конфессий». Естественно, из мусульманской, как-никак мы жили в столице солнечного Азербайджана. В тупике, рядом с моим домом, жил Шурик со своим корейским семейством – считай, «буддисты». А в моем доме жил уже упомянутый ранее Сурен со своей матерью Джульеттой, армянин. Жили Анечка-грузинка и Анечка-татарка, со своими русскими мужьями. Жил лакец Аркадий, капитан службы, и алиментщик Насрулла, холостяк, завбазой, владелец собственного «Москвича». Жила Марьям – женщина непонятной национальности, варившая во время войны мыло из собак и продававшая его на черном рынке. Жил тат Гриша – горский еврей. К чему я привожу этот далеко не полный список «Вавилонской башни»? К тому, что в те годы мы ничего не знали об этнических дрязгах между людьми. Нам не было никакого дела до наших национальностей.

Вечерняя духота выгоняла горожан из квартир, за день настоянных на солнце, словно крепкий чай. Люди устремлялись к морю, к бульвару. Или на «бакинский Бродвей», как называли Торговую улицу. В толпе юнцов, фланирующих по этим примечательным местам, толкались будущие ученые, артисты, писатели… Те же братья Ибрагимбековы: солидный, рано полысевший Максуд, писатель, автор отличных прозаических книг, и тогда еще стройный, черноволосый и белолицый Рустам, знаменитый драматург и киносценарист, – достаточно вспомнить «Белое солнце пустыни» или «Сибирского цирюльника». Или тот же Виталий Вульф, в те времена утонченный близорукий красавец, ставший толстым и лысым известным телеведущим-искусствоведом. Или Ашот Шахназаров, маленький, вихрастый, ныне солидный очкарик, видный политолог и, кстати, говорили, племянник Микояна. Или Ким Вайнштейн, отец и первый шахматный наставник чемпиона мира по шахматам Гарри Каспарова. Или Володя Левин, в те годы уже мальчик крупный, грузный, ставший известным литературным критиком. Или Савелий Перетц – его приятель и полная внешняя противоположность: небольшого роста, хрупкий, серебряный медалист, на редкость доброжелательный, готовый всегда прийти на помощь. Или Виктор Голявкин – в те времена веселый, спортивный мальчишка, ныне солидный и знаменитый детский писатель и художник… Какие национальные проблемы могли их занимать? На какую территорию мог каждый из них претендовать? На лежак городской купальни? И вообще, кто знал, к какой религиозной конфессии мы принадлежим? Мы все любили лаваш с сыром и шашлык. С виноградом в придачу. Раз в год мы отправлялись в вотчину нашего приятеля Акифа Али-заде, в мечеть Таза-Пир, глазеть на печальный праздник мусульман Шахсей-Вахсей. Дед Акифа – верховный муфтий – смотрел сквозь пальцы на ораву мальчишек «другой веры», да ему было и не до нас в те дни. Водрузив на минарете черный флаг с растопыренной перчаткой на древке вместо наконечника, муфтий погружался в траур. Просторный двор знаменитой на Востоке мечети был заполнен полуобнаженными мужчинами. Сидя «по-турецки», они лениво мутузили себя ремнями по голым спинам, ополаскивая телеса водой из стоящего рядом тазика. Дело было давнее. Пророк Али пал в борьбе с неверными за дело ислама. После битвы «верные» полностью собрали останки Али, за исключением одной руки. И до тех пор пока эту руку не найдут, «верные» погружены в горе. Отсюда и перчатка на верхушке траурного флага как символ поиска. И боль располосованной до крови спины… Наш дружок Акиф знал множество историй, связанных с исламом. От него я узнал, что мы с ним родственники через общего нашего праотца Авраама, у которого была черная служанка Агари, праматерь пророка Мухаммеда, отца всех мусульман. А потом наша праматерь Сарра, законная жена Авраама, после долгого ожидания родила наконец Исаака, отца всех иудеев… Какие же распри могут быть между такими близкими родичами?! Так и протекала наша безмятежная бакинская юность в благодушном отношении к национально-расовым проблемам. Проблемы появились после окончания школы, перед поступлением в вуз. Не у меня – я оставался учиться в Баку. Конечно, я бы не сказал, что в Баку в те годы не было отбора по национальным признакам при поступлении в институт. Но это не обижало: если привилегии оказывались этническим азербайджанцам, то за бортом, чохом, оказывались ВСЕ остальные. И никакой обиды, даже какое-то понимание – надо же ребятам с гор подтягиваться к цивилизации. Проблемы появились у моих одноклассников, которых «заворачивали» с порога престижных вузов Москвы и Ленинграда, если они были «не той» крови. Так сложилась судьба у моего дружка Феликса Высоцкого, золотого медалиста, умницы и красавца. Препоны, возникшие перед ним в Москве, он обошел в Харькове, где и закончил институт, став высококлассным специалистом. В дальнейшем он вернулся в Баку, где работал инженером до трагических событий 1991 года. Ударил колокол, и Феликс с семьей уехал навсегда в Америку. Правда, колокол тогда ударил по армянам, жившим в Азербайджане. Куски разбитого колокола валялись на искалеченном асфальте подле разрушенной и сгоревшей армянской церкви в начале Армянской улицы. Уму непостижимо – как живущие в согласии долгие годы два народа могли в одночасье стать злейшими врагами. Изумляет, насколько живучи семена религиозной ненависти. В трехтысячелетней истории армян геноцид в Османской империи положил начало народной трагедии. Стремление крупной армянской общины, проживающей в пределах империи, получить самоуправление вызвало в 1878 году гнев правителя Турции Абдуллы Гамида. Он решил, что «армянский вопрос» можно решить, истребив ВСЕХ армян. Тогда и началось.

…Душными летними вечерами моей бакинской юности Приморский бульвар собирал игроков в нарды. Отхлебывая золотистый чай из грушевидных стаканов «армуди» и похрустывая мелкоколотым сахаром, игроки швыряли кубики – «зары» на узорную грудь доски, со смаком перемещая шашки из лунки в лунку… И переговаривались. Безучастно, словно смотрели много раз виденный кинофильм.

– Говорят, турки порезали три миллиона армян. – Игрок высматривал, куда бы ловчее упрятать свою шашку. – Подумаешь, Гитлер уничтожил пять или шесть миллионов евреев.

– Сравнил тоже. – Второй партнер поиграл упрятанными в ладонь «зарами». – У немцев какая техника была: газовые камеры, душегубки, пулеметы. А у турков в то время? Одни кинжалы. Думаешь, легко? Три миллиона зарезать кинжалом… – Партнер сбрасывал на доску «зары» с возгласом: – За-ар! Шэшю-беш! Шесть-пять!

– Кинжалом?! Ты что, совсем дурак? Кинжалы были, когда только начали резать армян. А потом, в пятнадцатом году, тем более в двадцать втором, у турок уже пулеметы были…

Беседа текла неторопливо, под мелкими звездами летнего южного неба. Без горечи, без злости, без радости, безо всяких эмоций. Беседа о минувших днях – и каких днях! – давно поросла иными заботами, куда более близкими и важными. Скажем, как бы удачнее закончить партию в нарды, сделать «чистый марс» или, на худой конец, «оюн» – ничью… Благодушие игроков, казалось, разливается по всему бульвару, благодушие накидывало свои сети на праздную толпу. Аромат олеандров и азалий пьянил сознание. Драматические события, связанные с национальным вопросом, казалось, ушли в прошлое, покрылись «пылью времен». Закон, милиция, армия защищали нас от всех грозящих неприятностей. Среди нас, студентов, ежевечерне занимающих «студенческую аллею», уже примелькались несколько сверстников в военной форме. Мы их знали по имени. Среди молодых офицеров был, скажем, Рома Липкович, ленинградец, служивший в Баку. Рома приударивал за нашей подружкой Кларой. И, признаться, нам был куда интереснее всех национально-этнических проблем вопрос: трахнул уже Рома добрую Клару или еще нет? В итоге Рома таки трахнул Клару и, будучи офицером Советской Армии, благородно женился на ней, что вызвало в наших босяцких сердцах чувство угрызения совести… Шли годы. Судьба разбросала нас по разным городам и весям. Не испытывая тяги к эпистолярному жанру, я и вовсе затерял следы своих институтских, а тем более школьных дружков.

Страна разбухала страстями. Страсти набирали критическую массу. Сколоченный гвоздями-пулями трухлявый социалистический лагерь стал разваливаться после прихода «меченого» Михаила Сергеевича Горбачева… а вскоре и вовсе обратился в прах. Дружба народов оказалась «ящиком Пандоры», откуда яростно вырвались эгоизм, злоба, ненависть, страх, жажда гибели ближнего… и пустая надежда на то, что после всего этого «очищения» наступит благоденствие. Уроки прошлого ничему не учат. Человечество с тупостью, вызывающей изумление и оторопь, вновь и вновь вступает на эту бесславную дорогу. Да, есть вопрос к Господу, есть. Когда надоест Ему испытывать на верность свое Земное Воинство?! Было ли в истории человечества хотя бы одно поколение, на памяти которого не происходило какое-нибудь всемирное истязание одних людей другими?! Никакой разум не может подавить в человеке инстинкт зверя. На моем веку произошло не одно такое событие. Как вдали от меня географически – геноцид евреев времен Второй мировой войны, так и вблизи – погром армян в Баку. А до бакинских событий был погром армян в Сумгаите, промышленном городе близ Баку.

В те дни я гостил у мамы, в Баку, – у мамы мне работалось легко… Как-то в дверь постучала соседка-армянка Джульетта с печальной новостью. Ночью приехал из Сумгаита ее сын Сурен. Он еле выбрался из города, когда там начались армянские погромы. Мама тотчас разбудила меня:

– Как ты можешь спать?! Поезжай сейчас же к своему Камбале. Скажи ему, что он себе думает?! Эти дикари перебьют всех армян. А потом возьмутся за нас!

Со сна я не сразу понял, в чем дело… «Камбала» – первый секретарь ЦК Компартии Азербайджана Кямран Багиров – когда-то был моим одноклассником и в школе носил прозвище Камбала из-за несколько «смещенного» строения лица. Прозвище к Кямрану прилипло, сопровождая на всех этапах его головокружительной карьеры – от мелкого чиновника аппарата ЦК через должность секретаря по культуре к вершине республиканской власти.