И еще я думал тогда об этой удивительной, не такой уж простой и достойной всяческого внимания и уважения категории людей, которых мы называем в быту директорами совхозов да колхозов председателями. Слова эти для многих из нас кажутся порой бесцветными и будничными, но на деле-то определяют ими довольно часто людей замысловатой и упорной судьбы.

Вот хотя бы тот директор совхоза Андреев, что сидел у Васильева за столом. Ведь он приехал прощаться. Или те, что навещали Виктора Васильевича в клинике. Они тоже прощались. А сколько их приезжало к нему домой со всей области. А сколько было бережности в приезде каждого из них, — ведь важно, чтоб хозяин-то не догадался, что с ним прощаются. Какою величественной процессией вытянулись эти люди в тревожные дни декабря, когда везли Васильева из Глубокого на кладбище под Опочку. Это была величественная процессия соратников, сотоварищей, сородственников. Нет, не сейчас, но когда-нибудь я особо и от всей души хочу поразмышлять об этих замечательных людях. А между прочим, в той траурной процессии среди других на почетном месте шел тогда и меньший друг Васильева, его как бы выученик, председатель небольшого соседнего колхоза Николай Алексеевич Алексеев.

Через полгода ехал я на легковой машине в Глубокое. Кругом пробивала зелень счастливая листва. Тысячи, тысячи, тысячи крошечных зеленых бабочек обсели молодые упругие ветви, и ветви ликовали, ветви пели под синим небом чистоты и радости, ветви славили все, что дышит, что живет, что хочет жить и цвести. Оттого сердце каждого человека в такой праздничный день тоже расцветало и тоже благодарило землю и небо, ветер и воды за счастье улыбаться, петь, любить, трудиться и просто радоваться. На отворотке с Ленинградского шоссе у деревни Мякишево «проголосовали» двое крестьян. Один средних лет, один постарше, оба чуть навеселе, а может быть, просто захмелели от весны. Место в машине было, и мы подсадили попутчиков.

— Ну как дела? — спросил я.

— Не видите разве, как дела, — ответил что постарше, — все вокруг цветет, распускается. В такое время дела у всех должны быть хороши.

— Новый директор у нас, Юрий Николаевич, — сказал второй.

— Не Сергеич?

— Нет. Из соседнего колхоза.

— Из колхоза имени Мичурина, — пояснил что постарше, — такой деликатственный товарищ.

— Ну и как? — поинтересовался я.

— Пока ничего, — повел глазами в одну и в другую сторону тот, что постарше, — время покажет. Поживем — увидим.

— А вот знаете, уже что можно сказать, — со вздохом добавил, а может быть, даже и возразил тот, что помоложе, — странная с этим товарищем штука, вернее, от его обхождения штука получается: обманешь его — и совестно становится.

Старик вздохнул.

Некоторое время ехали молча. Потом старик немного недоверчиво, но с симпатией задумчиво произнес:

— Люди сказывают, будто колхозники золотые часы ему именные при расставаньице на собрании преподнесли. Да вроде бы даже некоторые плакали, отпускать не хотели.

— Да он вроде первый прослезился, — поправил второй попутчик. — Такой молодой мужчина, а вот, говорит, взял да заплакал.

— Значит, сердце есть у человека, — заключил старик, вынул из кармана кожаных штанов старенький носовой платок и вытер вспотевшее лицо.

Второй добавил:

— Аккуратный очень и порядок любит.

— Любит, чтобы все по-русски делалось, значит быть, — еще добавил старик, — чтобы все по-человечески, значит, делалось, как на Руси испокон веку повелось.

Я вышел от просвирни берегом озера к еловой аллее. Мостки утопали в теплой пахучей воде. По ту и по другую сторону озера на мостках хлопотали женщины, шумно и весело полоскали белье. Ребятишки катились из школы в деревню Паново; пробегая под высокими кустами расцветающей черемухи, они встряхивали ту или другую ветку, и с черемухи сыпалась роса, вместе с росою осыпались ароматные лепестки глубокого и пенистого цветения. И в воздухе на какое-то мгновение устанавливалась белая радуга из росы и лепестков. Радуга колыхалась, словно живые душистые ворота, которые светятся и растут. И где тут была роса, где были лепестки — уже понять было трудно, потому что рябило в глазах.

Сегодня полдень, и солнечные тени кленов трепещут по всему поселку. Они трепещут не только на дорогах, лужайках, крышах, берегах; они вьются в воздухе, словно счастливые стаи птиц, которые собрались в дорогу, но никак им не хочется улетать. Это видит каждый. И каждый, конечно, знает, что в конце концов улетать им все же придется.

Поэтому люди заняты делом, они выходят на дороги, взбираются на крыши, они ловят эти кленовые тени, рассовывают их по карманам, за пазуху, складывают в мешки, сундуки, под кровати. Я только что видел девушку, которая сгребала за поселком стог из летучих кленовых теней. И грабли пели у нее в руках. Но девушка пока молчала.

Она работала. Девушка сгребла стог до самого неба, встала на него, выше холмов, крыш, сосняков. Она встала на стог в самом небе. Ее белые волосы рвались вдаль вместе с ветром, и платье рвалось и хлопало, как знамя. А стог журчал у нее под ногами. Так журчат ручьи, когда их много и сливаются они вместе, чтобы смеяться, пировать и хлопать друг друга по плечам.

Вот теперь девушка запела. Она пела без слов, но во весь голос. И руки подняла над собой, как два маленьких солнца, И освещала ими все дали, направо и налево.