Теперь, когда ты станешь ветром, ты будешь часто прилетать к этому деревянному дому с сомкнутыми крышами сараев и поветей. Двор такой в деревянной народной архитектуре носит название «мокрого». Он закрыт не полностью, и дождь стекает по скатам внутрь двора. Ты собери сюда дожди, веселые и легкие, которые играли бы по крыше, как по звучному барабану, и названивали бы по стеклам окон, как нежные цветочные колокольчики, которые рассказывают сказки для самых маленьких и самых наивных детей. И маленькая Лена, эта с ласковым шелковистым личиком девочка, раскинув маленькие приветливые руки, пусть задержит свой голубенький взгляд и прислушивается, долго прислушивается к тому, что ей расскажет ветер. Тот самый ветер, что, может быть, рассказывал здесь сказки ее матери лет двадцать назад.

А мать Люся, теперь Людмила Владимировна, здесь выросла и здесь окончила школу. После школы она окончила Псковский педагогический институт и вернулась в Глубокое преподавать биологию. В те классы, где несколько лет назад на уроке умерла ее мать Антонина Петровна — от гипертонического удара. После этого отец и уехал в Псков. Теперь Люся живет в родительском доме и сама стала хозяйкой. Новые хозяева — новые приметы. Старого крыльца больше нет. Со вчерашнего дня Люся и ее муж Николай, совхозный шофер, заливали бетоном новое крыльцо. И оба, спокойные, крупные, уверенные в движениях, месили раствор и лопатой разливали его по опалубке. Крыльцо будет широкое, гостеприимное, каким и был все эти годы родительский дом, куда любой мог прийти за советом, за книжкой или просто посмотреть телевизор. Вечером, когда новое крыльцо уже было готово, Люся и Николай уходили под сумерки в поле, косить траву, и Николай шел с косой на плече.

Я смотрел им вслед и думал, какое это важное занятие, когда два молодых, два красивых и преданных друг другу человека строят крыльцо для своего дома. А там, в избе, сидела располневшая Татьяна Александровна — с лицом, затканным, как сединой, морщинами восьми десятков лет. Она покачивала коляску с младенцем. Третье поколение выхаживали эти неутомимые, эти добрые руки красивой русской матери. Правнучка спит, полудремлет над нею прабабушка, и обе, может быть, видят сны под добрый шелест по бревенчатым стенам вечернего ветра.

На другой день в гости приехала младшая дочь Владимира Андреевича, Люба, тоже с мужем, Володей, и тоже с младенцем, Андреем. Люба окончила Псковский педагогический институт и теперь преподает. И муж ее тоже будущий педагог. В этом году он оканчивает Псковский пединститут и приедет работать в Красногородку.

Вечером две молодые семьи сидели за столом в отцовском доме, пили вино, ели малосольные огурцы и жареных угрей, были веселы, румяны, красивы, о чем-то спорили, а порой хохотали. Над чем хохотали, о чем спорили, мне неведомо.

Если бы был я ветром, то наверняка подкрался бы под окна и все расслышал. А так — на следующий день я вместе с Любой и Володей, с Андреем и Владимиром Андреевичем в мягких, красных, быстрых «Жигулях» ехал в Псков. Там в этот день Володя должен был отпраздновать свой выпускной вечер. И машину на этот раз вел он сам, а не Люба, которая уже имеет права водителя международного класса. Люба сидела сзади и убаюкивала сына, а тот спать не хотел, разметался из пеленок и смотрел в окно, где пролетали сосняки, березняки, луга, деревни, голубые быстрые речки Псковщины.

Не доезжая до Новгородки, где можно повернуть на Пушкинские Горы и в Михайловское, Володя затормозил.

— Вот здесь? — спросил он тестя.

— Именно здесь, — сказал Владимир Андреевич и добавил: — Я давно, Юрий Николаевич, хотел показать вам это место. Нет нигде воды целебней. — И усмехнулся.

У дороги бил из земли мощный ключ. Это было целое озерко обхватов в десять. Под водой из глубины толчками, целыми клубами шла струя, и не одна. Они были пепельного, предгрозового цвета, и казалось, что из-под земли валит маслянистый дым и клубится под ровным и тяжелым слоем воды. Мы сами напились и набрали воды в бидон.

— Вот мужики связывали шесты один к другому — до восьми метров, опускали, и дна не достать, — сказал Владимир Андреевич, отрываясь от стакана и держа стакан в воздухе двумя чуть горбатыми крепкими пальцами. — А что касается целебности — ух хороша водичка!

Машины то и дело останавливались у ключа. То шофер, то пассажиры подбегали со стаканами, с бутылками, с бидонами. Многие узнавали Масленникова, здоровались, справлялись о здоровье, о делах. И мне начало казаться, что он какой-то главный здесь, на дороге, у ключа с целебной водой, этот рослый мужчина с крепким, загорелым лицом и голо, по-казацки, подстриженным затылком, как стриглись в первые годы после войны, человек с голубым чистым взглядом, от которого не то что спокойно или приятно, а устойчиво делается на душе.

Мы ехали дальше. Солнце ярко светило в кабину. Над равниной высоко шел самолет и тянул через все небо белый след из тумана и ветра. Люба налила в граненый стакан ключевой воды и поднесла ее к нежным розовым губам сына.

— Правильно, — сказал Владимир Андреевич, обернувшись с переднего сиденья, — нашу глубинную водицу надо с младенчества пить.

В стакане плавилось солнце, вода ходила по нему, как бы подгоняемая ветром либо сама превратившаяся в ветер.

— Когда ты станешь ветром… — сказал я маленькому Андрею. — Вон видишь в небе самолет?..