В селах ликуют теперь яркие лампочки величиной с хороший шерстяной клубок для белых рукавичек. По дальним хуторам идут бензовозы и разливают в бидоны и чайники керосин. Да и керосиновым лампам осталась одна лишь дорога — в чулан.

И кто знает, может быть, я через много лет уж и забуду, что на печь нащепать можно ворох лучин и слушать их, слушать всю ночь. В мои бессонные ночи я буду долго лежать в темноте и вслушиваться, как гудят за стеной провода, и дети, засыпая, будут думать, что в этом тревожном гудении я слушаю сказки своего детства.

К вечеру горизонт высоко закладывают облака. Солнце садится, но жара не исчезает, а в безлунном небе очертания облаков совсем неразличимы. Только время от времени багрово встают над лесами зарницы. Тогда какую-то долю секунды видно всю тучу, которая отсюда похожа на вздыбившуюся и охваченную пламенем кобылицу. Через несколько минут еще зарница, туча все такая же. Вспышка через час, а туча нисколько не изменилась.

Тишина.

В такие ночи рожь заливает землю диким запахом спелости.

Словно деревенским пивом плеснул кто в хлеба.

В такие ночи у девушек не видно зрачков, и до самого утра глаза их кажутся печальными и дикими. Зато сыпучие искры вспыхивают в распущенных волосах, если коснуться их сухими губами, да от волос душно пахнет нагнетенным зноем несбывшейся грозы.

Сквозь безветрие лесов пришел еле обозначившийся острый крик. Тотчас же, не повременив, сорвался с липы ясный лист. Он послушно закачался в плавном воздухе. Будто к нему был послан заблудившийся голос тот.

«Услышал», — подумалось мне о нем.

Лист осторожно лег вдали на моховые топи леса и подал тишине слабый шорох. «И я услышал», — подумалось мне о себе под темной прозрачностью высокого ельника, кое-где пробитого кленом и липой.

И я услышал.

Весь день паук ткал в травах. К вечеру между высокими листьями травы уже колыхался густой клубок, висящий на длинных крепких растяжках.

С рассветом пришла в паутину роса. С восходом установился в паутине луч света, и тонкие, туго натянутые нити засверкали. Покачиваемые ветром, они то светились голубизной, то наливались белым блеском, то летучим багряным инеем. Они сплетались в светящиеся веерные перекрытия, в стрельчатые готические своды, ажурные шпили, аркады! Этот маленький клубок переливающегося света был похож на все дворцы прошлого одновременно.

Это было так удивительно, что сам паук изумленно припал к земле да так и глядел со стороны, пока не ушла роса.

На печи спать нынешней осенью и хорошо и плохо: под боком тепло и мягко, как в стогу, но только заворочался, потекла рожь на пол, словно воробьи побежали по половицам. А запах с печи от горячего жита по всей избе сладкий, мягкий и сильный.

Руки, плечи, волосы людей пахнут волглым житом. И когда в школе спросила учительница: «Ребята, чем это у нас в классе который день пахнет?» — один ответил:

— Осень житная, Марья Федоровна. Али не видите?

В ясный день стоит только засмотреться в небо — и увидишь все, о чем думается. Пусть только облаком слегка затянет солнце. Тогда и лучи не слепят, и ветер прохладный, а сам ты уже в дальних краях, там, где бывал, может быть, очень давно. А осиновая листва струит на ветру осторожный рокот, отдаленно напоминающий звук перекатывающихся сухих гранитных камешков.

Тень облака ушла. А осины все наливают воздух осторожным гранитным рокотом, теряя на ветру пылающие круглые листья.

Я здесь вспоминаю о далеких краях. А там, на гигантах Тянь-Шаня, или в лиловых ущельях Камчатки я стану вспоминать об этих холмах, об их золотых перелесках. Ведь так воскрешаем мы страны прошлого в необъятных просторах нашего сердца.

Так все шире и богаче становится Родина, так все счастливее и больнее залегает она в сердце человека.

1957 г.

Прохор пасет коров. Ходит, ходит вокруг стада, прислушивается. Встанет, смотрит внимательно вдаль. Тучи низкие, длинные, бегут быстро. И какой-то голос под ними бродит. То окликнет или шепнет чего-то, то просто раздастся вдали. Пустые поля и леса охотно принимают голос тот.

Прохор потопчется, покрутит головой да опять ходит ворчливо: «Старика, старика-то дурить, эк негоже».